Он замолчал, затем продолжал с усилием:

– Такое оскорбление переносится с трудом.

– Карл! – воскликнула Ирэн.

Он посмотрел на нее хмуро и недоверчиво.

– Перед вами открыта вся жизнь, вас ждет любовь, а я лежу здесь, и вы, вы…

Его глаза закрылись. Она вскочила и крикнула сиделку.

Фон Клеве опять раскрыл глаза; они остановились на священнике, молившемся у его изголовья.

– Все кончено, – прибавил он. – Что ж, я честно сыграл свою роль.

Его руки зашевелились, точно ища что-то. Ирэн взяла их в свои. Потухающий взор фон Клеве остановился на ней:

– Удивительно, как надежда на свободу делает женщин кроткими, – пробормотал он.

Она упала на колени у его постели, обхватив голову руками.

– Я отправляюсь в далекую страну, – произнес он. Его голос повышался и падал вместе с колеблющимся дыханием.

На дворе большие часы мягким и густым звоном начали бить шесть часов.

Фон Клеве это показалось звоном церковного колокола. Он с трудом произносил слова, но они были еще слышны.

– Я опоздал, – сказал он, и едва заметная улыбка скользнула по его лицу. – Они уже возвещают о моей смерти, а я еще не умер. Надо поторопиться.

Когда прозвучал последний серебристый удар, он лежал мертвый.

Положение вдовы всегда притягивает общественное любопытство. Начать с того, что ее прошлое открыто для обсуждения, вызывая к себе не меньше внимания, чем ее проблематическое будущее, само собою разумеется, до оглашения завещания. Если у нее есть дети, это будущее еще больше затемняется и осложняется, и открывает новое поприще для дружеских соображений и догадок.

У фон Клеве было много родственников как в самой Вене, так и в ее окрестностях, не говоря уже об отверженной английской протестантской ветви рода, которую маленький Карл-Фридрих обездолил в смысле наследства; и каждый кузен или дядя находил нужным проявить свою заботливость о новом наследнике.

Мадам де Кланс наконец устроила общее совещание, пригласив к себе всех родственников на чай в память ее покойного дяди; выражение «в память покойного» не было употреблено, но, как она сама тонко заметила, подняв вверх брови: «Карл при жизни так часто доставлял нам материал для разговоров о нем, что найдется, что сказать о нем и после смерти».

Все родственники собрались к чаю в ее гостиной.

– Клянусь честью, – проговорил Рудольф де Кланс, грея свои ноги перед большим камином, – все эти фамильные чувства и связи существуют только для того, чтобы наградить человека сильнейшим припадком ревматизма. Этот холодный ветер пробрал меня насквозь.

– Вам следовало бы устремить мысли на более высокие предметы, – сказал с усмешкой Нико фон Клеве.

Он имел очень стройный вид в своем мундире и, видимо, с удовольствием сознавал это.

– Или на более низменные, – сострила Ванда, которая не в силах была сдержать своей веселости.

Все сразу поднялись, когда дворецкий возгласил:

– Его превосходительство профессор фон Клеве. Габриэль фон Клеве медленно вошел в комнату.

У него одна нога была повреждена, и он шел, прихрамывая и опираясь на толстую палку.

Один за другим все подошли, почтительно его приветствуя. Ковыляя, он добрался до камина и уселся, обернувшись к остальным лицом. Его тонкие подвижные губы улыбались, но глаза его всматривались внимательно и тревожно. Он был очень худ и слаб, и, если бы не разлитое в его лице спокойное достоинство, он имел бы вид маленького незначительного человека. Худой рукой он закрыл лицо от каминного огня и произнес своим гармоничным голосом:

– Вы собрались здесь по поводу кончины вашего родственника Карла-Фридриха? Не правда ли?

Мужчины имели тупо-самоуверенный вид; женщины, за исключением Ванды де Кланс, относились ко всему полуиронически.

Ванда приблизилась к профессору и подала ему чаю, положив сахар пальцами.

– Дядя Габриэль, не сердитесь на нас за наше легкомыслие. Дядя Карл не был схимником, не так ли? Поэтому я прошу у вас капельку снисходительности к нам.

Тонкие выразительные губы старого ученого слегка шевельнулись, он посмотрел на Ванду.

– Я об этом самом хотел просить вас, – вежливо заявил он.

Нико подставил ему низенькую табуретку для хромой ноги; Рудольф, невзирая на свои великолепные ботинки, принес ему торт и пирожки; Мария-Иосиф, Альбрехт, Лиана, граф Бекман – все старались оказать ему внимание.

Бекман, с раскрасневшимся от огня лицом, излучая всем своим толстым телом жизнерадостность, прервал, наконец, общее молчание.

Смеясь и расправляя широкие плечи, плотно обтянутые мундиром, он обратился к профессору:

– Ну, дядя Габриэль, просветите нас: что мы должны теперь делать?

Старик кинул на него быстрый взгляд.

– Вы заслужили ваше производство в адъютанты, Ганс, – сказал он. – Ваша тактика была бы очень уместна на поле сражения. Я тут сижу и не знаю, как приступить к делу, а вы сразу открыли, что мне нужно действительно поговорить с вами.

Он на мгновение сделал паузу; затем продолжал тем же приятным, слегка усталым голосом:

– Боюсь, что вчера в замке я прослушал, что Ванда устраивает сегодня собрание.

Он обвел глазами маленький кружок, внимательно всматриваясь в каждого своими добрыми темными глазами.

– Карл-Фридрих был главой нашего дома, – начал он медленно. – Он занял это положение, как вы знаете, еще в очень молодые годы. Молодой человек в его положении, с огромными средствами, ни от кого не зависящий, подвергается многим искушениям, которых не знает большинство людей. Теперь, когда он умер, начнутся неизбежно толки о его жизни, – как бывает со всяким человеком, стоявшим на виду и привлекавшим к себе внимание общества.

Он опять окинул взглядом своих родственников.

– Кто из вас, – проговорил он внушительно, – был с ним близок?

Ганс повернулся к камину и приятно оскалил свои белые ровные зубы. Как любитель спорта на открытом воздухе, он находил эту полуотеческую беседу несколько скучной. Но он переносил ее без возмущения: человек не должен уклоняться от семейных обязанностей.

– Я встречался с ним чаще других, если вы только это подразумевали. Вы ведь знаете, настоящей, сердечной близости у него ни с кем, даже с вами, не было.

Он почти насмешливо поглядел в лицо своему собеседнику. Старый ученый слегка покраснел; словно протестуя, он поднял глаза на цветущее, благодушное лицо Ганса, но быстро овладел собой.

– Я часто виделся с Ирэн, – спокойно ответил он, – когда был жив Карл-Фридрих. Нелегко видеть страдания человека, которого любишь, и сознавать свое бессилие помочь ему.

Он сделал паузу, поглаживая лацкан своего старенького сюртука.

– Я убежден, – прибавил он своим ровным голосом, – что каждый из вас кое-что перенес от Карла-Фридриха. Долгое пользование властью естественно вырождается в деспотизм. Ваш мирок, я думаю, будет судить о вашем родственнике; газеты расскажут летопись его жизни. Эта жизнь (он взглянул на свои тонкие пальцы) была в своем роде замечательной. Друзья мои, не предоставить ли нам все это собственному течению? Ванда закурила папироску.

– Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать, хотя очень хочу проникнуть в вашу мысль. Хотите ли вы от нас, чтобы мы навсегда предали забвению прошлое дяди Карла? Но, дорогой, вы знаете лучше кого бы то ни было, что этого нельзя требовать от самой почтительной семьи…

– Я хотел бы выпить чашку чая, – мягко прервал ее старик. – Могу я попросить?

– Что теперь будет делать Ирэн? – неожиданно спросила Лиана.

Профессор положил себе на тарелочку намазанную тартинку.

– Я надеюсь, – промолвил он, – она будет жить и будет счастлива. Она, во всяком случае, этого заслуживает.

– Да, до сих пор ей жилось не сладко, – заметил Ганс.

Старый ученый с трудом поднялся, опираясь на руку Ганса, и направился к выходу. Он дружески похлопал по его расшитому золотом рукаву, прежде чем с ним окончательно проститься. Ванда и Рудольф проводили его до кареты.