После этого его отношение к Ирэн сделалось покровительственным, он остался к чаю и, наконец, удалился как раз в тот момент, когда дядя Габриэль появился в галерее.

Габриэль фон Клеве жил вместе со своей сестрой и ее семьей в их особняке на Херренгассе.

Ряд его комнат выходил в длинный коридор, отделенный от остального помещения дверью, обитой бязью.

Его старый слуга, вывезенный из Италии, Амадео, нетерпеливо ждал, когда, наконец, его господин возвратится из замка. Амадео имел сообщить ему новость, важную новость.

Как и его господин, он также был маленького роста, сутуловат и небрежно одет, но двигался с большой легкостью; крайняя некрасивость его лица искупалась необыкновенно добрыми и ласковыми глазами. Он вытащил свои серебряные часы, подарок профессора, и с тревогой посмотрел на них; потом бросился назад через обитую дверь и заглянул в комнату.

Увидев там высокого молодого человека, который курил папиросу и читал газету, он быстро вернулся на свое место.

Когда он услышал звук колес, он побежал к большому окну и выглянул наружу. При свете экипажных фонарей он увидел, как слуги помогали его господину подниматься по широкой мраморной лестнице.

В одну секунду Амадео очутился за дверью и скатился вниз по лестнице; через пять минут дядя Габриэль фон Клеве вошел в коридор, опираясь на его руку.

– Все ли у нас благополучно, Амадео? – спросил он.

– Не беспокойтесь, все в порядке, даже очень хорошо. Пожалуйте сюда.

Он отворил дверь и сказал: «Сюда!», указывая свободной рукой на молодого человека, который вскочил на ноги.

– Мой дорогой, дорогой мальчик, – нежно проговорил старик, когда молодой человек поднялся ему навстречу. Мой дорогой Теодор, когда ты приехал?

Молодой человек обхватил его руками и подвел к креслу.

– Сегодня в полдень, – сказал он. – Как это хорошо, что мы опять увиделись.

Амадео стоял, глядя на них с выражением кроткого блаженства; затем исчез, тихо затворив за собою дверь.

– Знаешь, – сказал профессор, – у тебя вид… как бы это выразиться… совсем удовлетворенный, не правда ли?

– Более чем удовлетворенный! Мы только что вернулись после того, как превосходно провели время. Мы совершили экспедицию на Гималаи – Фриц фон Тури, один очень милый молодой англичанин, по имени Треверс, и Курт. У нас была чудесная ружейная охота, и мы открыли новый горный проход, так что поработали недурно.

Дядя Габриэль смотрел на высокую фигуру, стоящую перед ним, на прямую, ровную линию плеч и спины, на обветренное худощавое лицо и светлые глаза.

Теодор Шторн был приемный сын любимой сестры Габриэля фон Клеве, его родная мать умерла через год после смерти его отца, и Тония фон Клеве сразу же усыновила своего крестника, а после ее смерти, случившейся через десять лет, дядя Габриэль взял мальчика на свое попечение.

Теперь у Теодора обнаружилось призвание; по собственному выбору и с одобрения старших он сделался путешественником-исследователем.

Когда Теодор уехал, жизнь дяди Габриэля потеряла много тепла и света. Это был юноша с прямым характером, до конца чистый и честный.

Теодор закурил другую папиросу и без стеснения сел на ручку кресла дяди.

– Как славно! – сказал он, положив свою смуглую руку на тонкую белую руку старика. – Кстати, я слышал, что граф фон Клеве умер.

По лицу дяди Габриэля пробежала тень.

– Да.

– И мальчик – прямой наследник?

– Да.

Теодор поднялся и отошел к горящему камину. Он стоял, поглаживая рукой затылок.

– Значит, Ирэн теперь свободна?

– Да, – опять повторил дядя Габриэль. Теодор проницательно посмотрел на него.

– Вы мне ничего больше не скажете?

Вошел Амадео, чтобы накрыть стол для обеда. Собеседники заговорили о разных мелочах.

– Когда будет готова твоя новая книга? – спросил дядя Габриэль.

– Право, не знаю. Еще надо поработать. Я должен сдать ее в мае.

– Это о Тибете?

– Да, отчет о миссии, выполненной мною для правительства. За это хорошо платили.

И с улыбкой, от которой у него выступили морщинки вокруг глаз, прибавил:

– Вероятно, кое-что смогу уделить для ваших бедняков.

– Пожалуйста, – произнес старый профессор, тоже улыбаясь и протягивая руку.

Теодор засмеялся. Он беспрерывно ходил по комнате и, наконец, уселся перед старым пианино.

– Что вам сыграть? – спросил он. – Грига, Мошковского, вашего любимого Баха, вашего слащавого Мендельсона или что-нибудь поновее?

Вместо всего этого он заиграл «Liebestraum» Листа.

Амадео входил и выходил с разными блюдами. Собака, маленький терьер, пробралась в комнату и уселась возле дяди Габриэля, который сидел, выпрямившись, в своем кресле с высокой прямой спинкой и смотрел на своего любимца.

Для него Теодор был все еще двенадцатилетним мальчиком; следующие восемнадцать лет как бы не существовали для него; старик в душе все еще считал его мальчиком, каким он его усыновил.

Амадео поставил на стол цыплят под белым соусом. Он торжествовал. Это было пиршество: блюдо, которое он приготовил в честь вернувшегося молодого барина, а также по случаю возвращения профессора из замка.

Он придвинул стулья к круглому столу, помог старику сесть и приготовился поднять блестящую серебряную крышку.

– Ваше здоровье! – произнес Теодор при виде цыплят на блюде.

Это была старая, неизменно повторявшаяся шутка, восходившая еще к тому времени, когда он в первый раз вступил в этот дом.

– Молодой барин никогда не забывает, – с гордостью заявил Амадео, – никогда!

Дядя Габриэль принялся разрезывать птицу, не переставая разговаривать. Теодор слушал, смеялся и, наконец, сам дал краткое, но веселое описание года своей работы в Индии. Амадео, бесшумно прислуживая, тоже прислушивался к каждому слову.

Когда обед уже кончался и на столе остались только вазы с винными ягодами и орехами, а также кофе, Теодор, глядя в упор на дядю, повторил свой вопрос:

– Вы мне ничего больше не скажете?

Затем, не дожидаясь ответа, встал и, отодвинув свой стул, принялся шагать взад и вперед по комнате.

– Все дни, все ночи, – заговорил он отрывисто, взволнованным голосом, – с тех пор как я из газет узнал о смерти фон Клеве, я бредил, жаждал, желал только одного. Иногда, уйдя далеко, совсем один, я ложился лицом в траву, и тогда у меня бывали видения. Вы не должны смеяться надо мной. Вы меня поймете. Я не могу выразить это словами. Я даже не могу ясно понять это.

Он остановился, затем тихо продолжал:

– То же самое со мной происходит и сейчас. Мало сказать, что я думаю об этом: это стало как будто частью меня самого… моей души… моего мозга, тела. И до меня люди любили. Наверное, каждый влюбленный считал, что никто не способен обожать свою возлюбленную так, как он. Подумайте, ведь каждый человек, каков бы он ни был, имеет право бороться за свое счастье. Он стиснул пальцы.

– Я страдаю, – сказал он сквозь зубы, – я страдаю, но не могу превозмочь этого.

Он подбежал к дяде Габриэлю и с силой опустил ему на плечо свою руку.

– Я добьюсь того, чтобы увидеть ее. Я должен ее видеть, даже если это не будет для меня счастьем. Я попробую.

Дядя Габриэль повернулся к нему. Ласковая доброта покинула его лицо, и на нем появилось выражение беспощадной твердости. Его глаза глядели с суровым беспристрастием.

– Разве ты не понимаешь, – сказал он, – что именно теперь ты неизбежно лишишь Ирэн ее спокойствия? Это ли ты хочешь сделать? На ее долю выпало так мало счастья, так мало хорошего в жизни. Вся ее юность была долгой жертвой, жертвой жестокой.

Его глаза заблестели.

– Она должна получить свою долю счастья в жизни, – сказал он дрожащим от волнения голосом. – Отнимешь ли ты у нее это счастье? В твоей власти это сделать. Одно твое слово, одно лишь слово, которое вовлечет ее в неволю, и она уступит тебе. Теодор, – продолжал он, беря юношу за руку, – ты всегда делал то, о чем я тебя просил. Исполни мою последнюю просьбу. Оставь Ирэн ее спокойствие. Всю свою жизнь она была связана. В твоей власти ввергнуть ее в неволю. О, конечно, ты будешь добрым с ней, ты будешь обожать ее, ты будешь с ней честным, но поверь мне, все это для нее в теперешнем ее состоянии – ужасно. Замужество для нее – это тюрьма, из которой нет выхода. Оставь ее на время, пусть она насладится своей свободой, пусть научится чувствовать, а тогда видно будет.