В общем, на судебном процессе под названием «Друзья и соседи против Роберта Тэлберта» свидетелей хватало, но, мне представляется, приводить их здесь особой необходимости нет. Ровно такие же сведения сообщили бы и обо мне во времена моего детства — если бы я в ту пору сидел в тюрьме по подозрению в убийстве.

Это, знаете ли, просто удивительно, насколько люди готовы счесть своего ближнего преступником. Еще не было случая, чтобы соседи и знакомые арестованного не заявляли, что уж они-то никогда не сомневались в его крайней испорченности. Он, понимаете ли, вел себя не так. Не смотрел прямо в глаза (либо смотрел чересчур пристально). Слишком много говорил (или, наоборот, недостаточно). Да, они, конечно, знали — добром это не кончится. Так что же они его не остановили, не выказали ему своих подозрений? Ну, знаете...

Тэлберт, естественно, не пошел на работу, и они с женой были дома. Они целый день ждали, когда их сына освободят; она была немного не в себе от новости, что его забрали без оснований. Это читалось с первого взгляда: истерический блеск в глазах, сбивчивая речь. Она, похоже, и раньше была несколько чудаковатой, а теперь к этому добавился климакс.

Тэлберт пытался ее успокаивать — заодно вроде бы и сам успокаивался. И это была его оплошность. Тут она на него и переключилась. Это он довел Бобби! Вечно пилил и изводил мальчика! Обращался с ним как с мужчиной, а тот был еще ребенком.

— Это ты его довел! Да-да, ты!..

Тэлберт терпел, сколько мог. Потом и он разошелся. У мальчика не было дома. Она все куда-то таскалась, сплетничала с соседями, вместо того чтобы вести хозяйство. И материнской заботы он не знал. Стеснялся ее глупостей до того, что стыдился пригласить друзей домой. Ну и встречался с ними на улице, и, конечно, не с теми, с кем надо, вот и...

Фотограф начал их снимать. Они быстренько приумолкли, напугавшись, я так думаю, что своими взаимными претензиями как бы подтверждают вину мальчика.

Тэлберт велел нам выметаться. Он был настроен решительно, так что мы его требование выполнили.

Миновав несколько домов, мы зашли к Эдлманам, родителям убитой девочки. Те заливали горе выпивкой и были-таки разговорчивы. Довольно странно, как мне показалось, но они не торопились топить мальчишку. Они не верили, что Бобби мог такое совершить. Конечно, если он это сделал, его бы следовало...

— Не хочу даже думать, что это сделал он, — сказал Эдлман. — Не очень мне верится. Я никогда не принимал всерьез таких молчунов, которые, только улыбнись, сразу считают, что над ними потешаются. Но...

— Понимаю, что вы имеете в виду, — отозвался я. — Он был такой, да? Не знаю его родителей, но, кажется, они могли его затюкать.

Глаза Эдлмана сверкнули, а пунцовая физиономия порозовела еще больше. Он проворчал:

— Да что-то вроде того, мистер. Этот его папаша, старый сухарь, не знаю, кто бы о нем сказал доброе слово. Просто черт какой-то! А раздражительный! Да вот, я как-то попробовал подшутить над ним — помнишь, Фэй, я тебе говорил, — так я думал, он меня прибьет.

Фэй Эдлман кивнула:

— Это точно, мистер Уиллис. А его мать! Совсем помешалась. Вы идете себе по своим делам, а тут она подходит и начинает такое вытворять! Даже сказать нельзя, о каких только гадостях она думает!

— Да она с приветом, — добавил Эдлман. — Но муженьку и в подметки не годится. А он просто маньяк, да и плут в придачу. Я как-то продавал дом человеку, имевшему с ним дела, так он сказал...

Мы поговорили еще, и, видимо, вы догадываетесь, к какому выводу пришли Эдлманы.

Они решили — конечно, это сделал он. Он уже пытался изнасиловать девочку прежде, были и другие признаки, что он прирожденный убийца. Они это всегда чувствовали. Он, конечно, чудовищно виноват, но родители его еще хуже. Вот кто действительно должен отвечать и понести наказание с ним наравне.

...Мы с фотографом пробежались по торговому центру, там уже закрывали. Я ему велел сделать по три отпечатка каждого снимка и отпустил его, а сам отправился домой.

Материал я написал, или, вернее, он сам написался, в оригинале и трех копиях. Разложил их по страницам и перечитал.

Можете поверить, это было нечто. Давненько такого не публиковалось. Я представил себе, что скажет Скайсмит, и рассмеялся. Потом перечитал снова.

Бедный малый... Господи, как же ему будет плохо! Но я ведь ничего не придумал, верно? Не преувеличивал? «Нет», — ответил я сам себе.

Это была грязь, и накопал ее я. Много грязи. Но я ведь не наводил на них пистолет. Просто беседовал с ними и давал им выговориться — вот откуда эта грязь.

Я налил себе выпить. Глотнул залпом и добавил еще. Потом вернулся к тексту. И вновь меня стали посещать те же сомнения и предчувствия, что и утром. Люди думали, что мальчишка виновен. Даже те, кто знали его лучше всех, собственные родители, и то думали так же. Но никакого реального подтверждения его виновности за этим не было. Так, чепуха, которую можно наболтать про любого подростка. Ну и что же из этого? Это не говорит в его пользу? И не подтверждает его невиновность, так ведь?

Множество людей думают о нем одинаково плохо. И вел он себя, когда я с ним говорил, сомнительно. Рассказывал всю историю слишком уж заученно. Был вроде и очень прям... и не слишком откровенен. Казалось, он не особо сожалел о девочке — какая-то ненормальная бесчувственность. И...

В общем, он мог быть и виновен, и не виновен. Я не сказал бы ни «да», ни «нет».

Я заставил себя поесть и еще выпил. Несколько раз звонил телефон, я не отвечал. Это, наверное, из редакции, Дадли или Скайсмит интересуются, куда, к черту, я запропастился. Ехать к ним я был еще не готов, по нескольким причинам.

Явился курьер с готовыми фото. Я присоединил их к тексту. Трижды прозвонил и замолк телефон. Я снял трубку и набрал номер прокурора. Он сказал, что парень раскололся. Помощников он отослал поесть, а потом они им займутся вплотную.

— Думается мне, мы его укатаем, — сказал он. — Удивительно, как это мы не выписали ордер на арест раньше.

— Да уж, — ответил я, — а куда вы его отправите, Клинт?

— Ну... вам действительно надо знать, Билл?

— Нет. Думаю, нет. Ничего я не знаю. Просто позвоните мне в редакцию, если будут новости.