— Сверь направление, Лью.

— Идёшь абсолютно точно.

По ветровому стеклу, как сухой дождь, зашелестел песок.

— Есть десятиградусный снос, — сказал Таунс.

— Я это учёл.

Они направлялись на север, а ветер дул с запада, от Феззана, а может, с самых отрогов Хоггар. Сильный поперечный ветер дул со скоростью тридцать-сорок миль в час, а возможно и больше. Жевательная резинка во рту стала неприятной на вкус. Один фактор риска уже сбывался: метеобюро Джебел Сарра снова оправдывало сорок девять процентов своих прогнозов. Но не зря Фрэнк Таунс сказал, что они сильнее: за три года у него не было ошибок. За этими тремя годами, что знал его Моран, стояло двадцать семь тысяч часов лётного времени, а всего его было сорок тысяч.

Звук за спиной заставил Морана вздрогнуть. Это был один из пассажиров, Моран его не знал. Он снял правый наушник.

— Если сломалась антенна, — заговорил этот человек высоким, но спокойным тоном, — и нет видимости, то как же ваш пилот отыщет запасной аэродром?

Моран окинул взглядом тонкое молодое лицо с мягкими, чуть вялыми глазами, увеличенными за стёклами пенсне. Больше похож на студента, чем на бурильщика. Может, им он и был. Так и хотелось ему сказать, что запасной аэродром в Эль Ауззаде остался в двухстах пятидесяти милях позади, но Моран справился с этим желанием. Смысла не было испытывать грубый юмор на таком лице. Вообще-то вопрос сформулирован правильно, даже слова «ваш пилот» подобраны точно.

— Идём по курсу и по расписанию, — отрезал штурман. — Если будет что-нибудь интересное, дадим вам знать.

Увеличенные карие глаза медленно моргнули, как у ящерицы.

— Благодарю вас.

Пассажир вернулся в главный отсек, аккуратно притворив дверь и убедившись, что замок защёлкнулся. Ему пришлось перелезать через расставленные ноги тучного человека, потому что тот даже не шевельнул ими. До сих пор разговор с толстяком, в ходе которого выяснилось лишь его имя, был нелёгким, но очкастый попробовал завязать его снова.

— Я только что разговаривал с ними в лётной кабине, мистер Кобб. Они уверяют, что полет идёт по плану, но, должен сказать, я рассчитывал, что к этому времени они свернут с маршрута на запасной аэродром. — И вежливо осведомился: — А вы как считаете?

Тракер Кобб медленно повернул голову, отвечая на взгляд — этих мягких вопрошающих глаз. Он сознавал, что люди пытаются проникнуть внутрь его, Кобба, мира, и ему приходилось делать над собой усилие, чтобы не пустить их дальше порога.

— Ты из Джебела, сынок?

— Там мой брат. Он геофизик-аналитик. Наша фамилия — Стрингер.

Юноша отвёл глаза, наткнувшись на тяжёлый немигающий взгляд.

— Я насмотрелся всего этого. Видел вдоволь.

И Кобб уставился в иллюминатор. Там, за бортом, был песок. Кобб везде мог узнать цвет песка — то был цвет его болезни.

Стрингер продолжал:

— Тем не менее, они уверили меня, что полет проходит нормально. Полагаю, пилот знает, что делает, хотя, по правде говоря, он выглядит достаточно пожилым, чтобы все ещё летать. Ему лет пятьдесят, не меньше, а это много. Не так ли?

За спиной Кобба капитан Харрис закурил ещё одну сигарету и ощутил, как дёрнулся самолёт, когда пилот поправлял снос. Он был бы непрочь сделать глоток воды из бутылки, потому что тушёное мясо, которое он ел перед взлётом, оказалось пересоленным, но на нем была форма, и следовало проявлять самодисциплину. Ко времени, когда они сядут в Сиди Раффа, жажда будет ещё острее, и тем приятнее будет её утолить. К тому же рядом был Уотсон, а он улавливал у других малейшие слабости.

Самолёт снова дёрнуло, и кто-то в шутку вскрикнул, ещё кто-то засмеялся.

Сержант Уотсон, сидевший позади своего офицера, рассматривал его худую вытянутую шею. На ней была розовая потёртость между воротничком и тем местом, которое ещё не успело окрасить солнце после вчерашней стрижки. Эта шея, размышлял Уотсон, годится для пули. Он уже давно думал об этом, и сама мысль доставляла ему удовольствие. Можно в полной безопасности разглядывать чью-то шею — всегда успеешь отвести взгляд, если человек обернётся. Никакого риска нарваться на ответный огонь. Можно все время держать его под прицелом. Этот ублюдок уже два часа как мёртв. Это помогало. Сильно помогало.

Насытившись сладостью победы, Уотсон осмотрелся вокруг и подумал, что охотно навсегда расплевался бы с армией, смешался с толпой таких вот парней, разоделся бы в гражданскую одежду, как у них, — джинсы и туфли какого хочешь цвета, клетчатую рубаху и все такое, — а какие деньги, должно быть, они гребут… у каждого золотые часы величиной с будильник, а в карманах паркеровские ручки! Некоторые загребают по двести монет, да ещё раз в три месяца ездят домой на целый месяц за счёт компании… об этом и думать невыносимо. И никаких над тобой выскочек-офицеров, этаких отцов-командиров, свысока поглядывающих на тебя как на сопливого трущобного мальца. Этих проклятых Харрисов.

Он снова прицелился в красно-белую полоску на шее и дал пару коротких очередей — для разрядки.

Кепель, юноша-немец, рассматривал в пожелтевшем иллюминаторе своё отражение, вслушиваясь в беспрестанный шорох песка. Позади него молчал техасец. В телеграмме было сказано «срочно приезжай», и он по-разному раскладывал в уме эти слова, пока они не потеряли всякий смысл.

Сидевший в хвостовой части Кроу не пытался перебраться поближе. Робертс не шевелился вовсе. Между ними шёл торг.

— Послушай, ты легко купишь себе другую в следующий раз.

Он почти доставал до лица Робертса длинным заострённым носом, тыкаясь в него, как в кокосовый орех.

— Ты и сам можешь с таким же успехом.

— Я же сказал, у него день рождения.

— У него будет ещё много дней рождения.

Робертс держал руку на пуговице куртки на случай, если обезьянка попытается выпрыгнуть. Со стороны это выглядело так, будто Кроу при первой возможности собирается выхватить обезьянку. Он не представлял, как Кроу со всеми его кремами, лосьонами и тальками выдержит близкое соседство с беднягой Бимбо. Дома все будет хорошо: если раз в день её купать с мылом, то, говорят, и лучший друг ничего не унюхает. Но до той поры…

— Двадцать монет, но это последняя цена, Роб!

— Не продаю.

— Ты что, глухой? Двадцать! Ты сможешь на эти деньги купить новенький тепловоз, десяток вагонов и целую гору путей. — Он знал, что Роб любитель игрушечных поездов, да и самому ему они нравились.

— Я и так все это куплю, — ухмыльнулся Робертс. Чек на пятьсот фунтов был отправлен в его местный банк вперёд.

— Если бы мне предложили двадцать монет за блохастую вонючку вроде этой — к тому же полудохлую, это видно по запаху, — я бы схватил их и убежал.

Сидевший рядом Белами с интересом наблюдал за длинным носом на остром личике. С Альбертом Кроу он познакомился больше пяти лет назад, когда оба были двадцатилетними юнцами, только что приехавшими с зеленой Англии ковырять в поисках нефти горячую земную кору, потому что за это платили хорошие деньги, и ещё потому, что загар на коже, пальмы, грациозная поступь верблюдов — все это было прямо из легенды. Хасси Мессауд… Эджелех… затем далеко на юг вместе с бурильщиками, прибывшими отовсюду; французами, американцами, греками, итальянцами, англичанами, так же, как они, заочно влюбившимися в само слово «Сахара» и люто возненавидевшими её вместе с неизбывным пеклом, во все концы света уходившим прямо от их посёлка. Сахара — величайшая в мире открытая тюрьма со стенами из песка толщиной в сотни миль и до самого неба высотой.

Вот где оба они получили воспитание, он и Альберт; и все эти пять лет почти не было случая, когда бы он не видел перед собой это клювоподобное личико с острыми, все замечающими глазками.

— Двадцать монет, — повторил Кроу, — включая блох и все остальное.

Машина резко накренилась, затем выровнялась. Тилни вскочил с сиденья и двинулся по проходу.

— Не нравится мне это, — сказал он. Хорошенькое мальчишеское личико на минуту утратило своё обычное пустое выражение: он был явно напуган. Кроу озабоченно осматривался. Желтизна иллюминаторов стала гуще. Теперь песчинки били по стёклам, как мелкий гравий.