Этим и объяснялось влияние Ботева на окружающих, он обладал богатым воображением, но никогда, как говорится, не отрывался от земли и рассуждал всегда трезво и дальновидно.

Я было начал произносить какие-то романтические тирады о служении человечеству, о братстве славян, о желании бороться за свободу...

- А что вы будете есть? - перебил меня Ботев. - Такие речи легко произносить на сытый желудок.

- Много ли мне надо? - воскликнул я. - Ломоть хлеба и стакан воды.

- И тех никто не даст бесплатно.

- Неужели я ни на что не пригоден?

- Пригодны, когда есть деньги хотя бы на проездной билет.

Короче, он убедил меня ехать в Россию спасать свое имущество от разграбления.

Единственное, что я позволил себе спросить Ботева, - не могу ли я сопутствовать ему до Одессы?

- Нет, со мной не связывайтесь. Тут особые обстоятельства.

Приходилось уезжать одному.

Я распрощался с Христо, с Любеном, с другими болгарскими друзьями. Особенно трудно было расставаться с Добревыми. Грустно было прощаться с Йорданкой и, что греха таить, невыносимо - с Величкой.

- Не забудешь меня, Величка?

- Ну что ты, Павел!

На большее я не отважился. Мы не давали друг другу никаких обещаний, но про себя я твердо знал, что с ней непременно еще увижусь.

Возвращался я на родину знакомым путем: по Дунаю до Вилково, оттуда морем до Одессы и дальше поездом до Мценска. На станции меня не встретили, хотя я предупредил о своем приезде. Пришлось нанимать обывательских лошадей.

Вот и Балашовка. Церковь с потускневшим синим куполом, кладбище. Все в весенней зелени, а поодаль полуразрушенные кирпичные ворота, липовая аллея и мой дом... Поднялся по ступенькам крыльца и вошел в сени. Никто не вышел навстречу. Мебель переставлена, зеркало из прихожей убрано, на диване в гостиной валялись пестрые дамские шляпки.

В дверях появился какой-то господин с гусарскими усами, в легкой суконной бекеше и недоуменно уставился на меня.

- Я - Балашов, - подчеркнуто поклонился я. - Павел Петрович.

Сперва он не понял.

- И что же вам...

Потом заморгал глазами и рванулся ко мне:

- Братец! Надолго? А мы вас, ха-ха, давно похоронили!

Не буду рассказывать о встрече с родственниками, полагаю, они безжалостно выставили бы меня прочь, но закон был на моей стороне. Родственниками они, как выяснилось, были мне очень отдаленными: какие-то троюродные кузены, супруги Трофимовы, и две их дочки. Я так и не понял, с кем же я состою в родстве - с супругом или с супругою. Они, вероятно, уверовав в мою смерть и торопясь вступить во владение имением, пока суд да дело, бесцеремонно вселились в мой дом, разогнали старых слуг и пытались прибрать к рукам мое имущество.

Веди они себя приличнее, я, быть может, приютил бы их у себя. Но их явное разочарование тем, что я жив, и неприкрытое стяжательство заставили меня расстаться с ними без сожаления. Я сразу же вернул в дом Анфису Ивановну и опять вручил ей бразды правления.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Хоть претензий к покойному Николаю Матвеевичу у меня не было, однако бухгалтерию вел он весьма примитивно. Предстояло разобраться в его записях, какие-то долги получить, какие-то погасить. Словом, впервые мне пришлось самому заботиться о себе. На устройство дел у меня ушел почти год.

Еще по дороге домой я решил обязательно навестить Анну Васильевну Стахову. Но оказалось, она уже покинула наш бренный мир. Серьги, однако, возвращать ее наследникам я не стал, у меня еще теплилась надежда встретить ее пропавшую дочь.

Вторичный мой отъезд из Балашовки и на этот раз не обошелся без слез. Анфиса Ивановна рыдала так, точно провожала меня на войну. А впрочем, так оно и было, на Балканы ощутимо надвигалась война.

...Странным было мое возвращение в Бухарест! Отсутствовал я около года, а возвращался как к себе домой. Нанял у вокзала фаэтон, назвал адрес, уверенно позвонил у двери, точно был убежден, что меня ждут.

Так оно и оказалось - ждали. Йорданка и Величка встретили как родного. В моей комнате не была переставлена ни одна вещь, можно было подумать, что я отлучался ненадолго.

- Как вы тут без меня?

- Все хорошо, Павел.

Разносолами обед в тот день не отличался, но по случаю моего прибытия были и тушеная баранина, и пирог с творогом, и баклажка доброго красного вина.

У болгар тот же обычай, что и у русских: прежде гостя потчевать, а уж потом докучать расспросами.

- Кушай, Павел, кушай.

Что-то новое проскользнуло в отношении ко мне Йорданки.

- Как съездил?

- Привел в порядок дела и заторопился сюда.

- Мы уж стали думать, что не вернешься.

- Как можно... - и я невольно посмотрел на Величку.

За те два года, что я прожил у Добревых, ничего между нами не было сказано. Но к концу второго года я глаз с нее не спускал. Впрочем, и она иногда, мне казалось, посматривала на меня с большой выразительностью. Могла ведь она за год разлуки выйти замуж, а не вышла. И не в том дело, что не находилось женихов, а в том, что она ждала меня. В пользу такого предположения говорила не моя самонадеянность, а некое чувство, которое не объяснить никакими словами.

Я рассказал о поездке, о том, каким нашел свое поместье, как пришлось разбираться с новоявленными родственниками, как обустраивал дела.

- А как поживает Христо? - задал я наконец вопрос, представлявший для меня наибольший интерес.

- Столько же времени не видели, как и тебя, - отвечала Йорданка. Какие у него могут быть к нам дела? Встретила раз на улице, поздоровались, передал привет Величке, и все. Он человек занятой, в одной школе сколько хлопот, да у него и без школы хватает дел...

Я решил сразу же отправиться к нему.

Тот же храм, тот же вымощенный плитами двор, те же каменные постройки. Даже солнце, пронизывающее ветви старых платанов и белыми бликами падающее на белые плиты, даже оно все то же.

Только сам Христо не тот. Такой же красивый и умный, приветливый и сдержанный - и все ж не тот! Стал собраннее, строже, суровее. В его облике появилась какая-то властность, которая раньше в нем почти не ощущалась. Возникло ощущение, что он за этот год стал намного старше меня. Хотя мы с ним ровесники: мне исполнилось двадцать пять, а ему двадцать шесть. Но у меня такое впечатление, будто он старше меня лет на пятнадцать.

Присматриваясь к нему в течение последующих месяцев, я таки понял происшедшую с ним перемену. Раньше в нем были куда заметнее проявления поэтической натуры. Теперь - полагаю, после гибели Левского - он подчинил натуру жесткой воле и четкому разуму.

В комнате у него прибавилось стульев, резной ореховый шкаф доверху набит книгами. Книг множество: на кровать наброшено синее плюшевое покрывало, но и поверх покрывала тоже книги. Видно, что он обжил квартиру, устроился уютнее, чем обычно.

- Рассказывайте, - первое, что я слышу от него.

И я повторяю все, о чем уже рассказывал Добревым.

Он не перебивает, внимательно слушает, всматривается в меня.

- А вы не изменились, - говорит Ботев. - Я не был уверен, что вы вернетесь. Жизнь засасывает. Что собираетесь делать?

- Снова в вашем распоряжении. - вижу, что он колеблется. - Буду помогать вам.

- Мне?

Он никогда не придавал своей личности исключительного значения.

- Ну, не буквально вам, - лихорадочно ищу я другие слова, - болгарскому народу, славянам...

Последовал неумолимый вопрос:

- Чем?

- Выполнять любые поручения, перевозить литературу, доставлять переписку, оружие, могу вступить в какую-нибудь чету... - я замолкаю, не зная, что сказать еще.

- Чтобы погибнуть при первой же оплошности? - Ботев дружески улыбнулся. - Все теперь сложнее и ответственней, движение вступило в новую стадию. Смею думать, вы не готовы стать солдатом революционной армии. - Он заметил мой протестующий жест. - Пока еще не готовы, - смягчил он свое замечание. - Знаете, что я вам скажу, не обижайтесь только, но вот мой совет: продолжайте встречаться с нашими людьми, при случае оказывайте им ту или иную услугу, но главное - будьте свидетелем нашей борьбы. История нуждается в честных свидетелях не меньше, чем в непосредственных участниках.