Накануне отъезда я встретился с Анной Васильевной еще раз. Она сама нагрянула в Балашовку.

- Голубчик, вам, понимаю, не до меня, но уж извините старуху, - начала Анна Васильевна. - Мне надо кое о чем вас попросить...

Мы уединились в кабинете.

- А вдруг вы ее найдете? - сказала Анна Васильевна. - Может быть, она больна, может быть, у нее нет средств, может быть, ей просто не на что выбраться...

Она достала из ридикюля и подала мне крохотный кожаный футляр.

- Что это?

- Серьги.

Она открыла футляр. На белом атласе сверкали два крупных бриллианта.

- Послать с вами деньги? Золото займет слишком много места, а серьги и дороже золота, и не обременят вас... Послать их - самое разумное. Тем более что они Леночке и предназначались.

- Сколько же они стоят? - спросил я не без опасения.

- Тысяч восемь-девять, - неуверенно сказала Анна Васильевна и покраснела. - Предлагали мне как-то за них десять, но я не отдала. Они перешли ко мне от моей матери, а от меня должны были перейти к Леночке, это фамильные камни.

- Я могу их потерять, у меня их могут украсть...

Но она и слышать не желала мои возражения.

- Еще возьмите письмо. Если она не послушает вас, может быть, ее тронет моя просьба.

Пришлось мне взять и письмо, и серьги. Хотя бриллианты эти принесли мне затем одно беспокойство.

В Москве я хотел получить возможно больше советов относительно поездки и своего устройства в Болгарии, добывал рекомендательные письма, хлопотал о паспорте. Остановился в меблированных комнатах на Сретенке. Комната мне нравилась, прислуга тоже, но деньги я все же держал при себе, а со злополучными серьгами не расставался ни на минуту.

Начал я с того, что отправился в университет искать знакомых болгар, и, как и следовало ожидать, никого не нашел. Все поразъехались. Куда? Бог весть! Тогда я отправился к одному своему приятелю, который учился на медицинском факультете и кончал университет в одно время со мной. К счастью, тот никуда не уезжал и вполне преуспевал по лекарской части, служил ординатором в Старо-Екатерининской больнице и проживал там же в казенной квартире. Встретились мы по-приятельски, как и положено, но намерения моего он не одобрил. Однако помог мне найти в университете болгар, было их всего трое - два филолога и один медик: Дичаров, Славейков и Калоянов. Он зазвал их в гости, пригласил к себе на чай. Совсем молодые люди, года на два моложе меня.

- Вот, собираюсь в Болгарию.

- Что же вы там будете делать?

- Сражаться за свободу.

- Жизнь вам дорога?

- Дорога, но я готов погибнуть за святое дело!

- И нам не жалко отдать жизнь за святое дело, - продолжал один из них. - Для того мы и учимся. Но нет ничего хуже глупой смерти. Турки не щадят никого. Мы уважаем ваше намерение, но хотим предостеречь. Не успеете появиться по ту сторону Дуная, как очутитесь в тюрьме. Лучшие наши люди находятся сейчас в эмиграции, накапливают силы для решительного сражения. Поезжайте в Бухарест, обратитесь к ним, они не отвергнут вашу помощь...

Молодые люди, как говорится, окатили меня холодным душем. Нет, они не ослабили мой порыв, но заставили призадуматься. Я поинтересовался, как они сами представляют свое будущее. К моему удивлению, они представляли его вполне ясно, и один из них ответил за всех троих:

- Мы вернемся на родину и понесем в народ просвещение. Двое из нас станут учителями, я стану лекарем.

Тут я, признаюсь, произнес высокопарную тираду о восстаниях и боях... На что тот же собеседник возразил:

- Много ли пользы принесла русскому мужику крестьянская реформа? Обрекла на еще больший голод, чем при крепостном праве. Конечно, мужики кое-где бунтуют, но действия их не столь осознанны, сколь эмоциональны. Болгарский народ так же, как и русский, нуждается в образовании. Мне как-то довелось слышать речи одного польского вельможи. Он говорил: крестьянин что лошадь для дворянина, образовывать крестьянина равносильно тому, что обучать лошадь сбрасывать всадника, ее уже не обуздать; если дать крестьянам образование, они свергнут помещиков.

- Но пока крестьяне получат образование, вымрет не одно поколение...

Мы так и не смогли переубедить друг друга. В том, что говорили мои собеседники, мне виделась одна робкая осторожность.

Я задал им простой вопрос:

- К кому мне обратиться в Бухаресте?

- К Каравелову! - в один голос вскричали все трое. - Только к Любену Каравелову!

Позже уже, в разговорах с самим Каравеловым, я заметил, что в речах моих собеседников звучали отголоски его, Каравелова, воззрений.

- А кто он такой, ваш Каравелов? - поинтересовался я.

Мои собеседники заметно оживились, глаза их заблестели.

- Писатель, журналист, публицист. Выдающийся человек. Вокруг него группируются все передовые болгары. В Бухаресте он издает газету.

- Вы можете написать ему письмо?

- Мы его знаем, а он нас нет, - отвечали мне. - Возьмите лучше письмо к нему от его московских друзей.

- А кто у него в Москве друзья?

- Он прожил в Москве десять лет. Приехал поступать в военное училище, хотел стать офицером, передумал, поступил вольнослушателем в университет, печатался в "Московских ведомостях". Был близок к Аксакову. Вот вам от него взять бы письмо!

Я воспользовался старыми связями моей матушки. Мне устроили прием у сына Аксакова, Ивана Сергеевича.

Так как велено было прийти пораньше, мол, Иван Сергеевич встает вместе с петухами, шел я к нему, когда московские старухи возвращались после заутрени.

Позвонил, назвался, лакей покачал головой и отправился докладывать о неурочном посетителе.

Иван Сергеевич вышел в переднюю в ковровом халате, в шлепанцах на босу ногу, всклокоченный, заспанный.

- Павел Петрович Балашов?

Я поклонился.

- Сосед Ивана Сергеевича Тургенева?

- Скорее земляк.

- Так чем могу быть полезен?

Аксаков был не слишком любезен, я смешался, сказал, что собираюсь в Болгарию, пролепетал о письме Каравелову.

Услышав о цели моего визита, Иван Сергеевич несколько переменился.

- Что ж мы стоим в прихожей, прошу...

Он пригласил меня в кабинет.

На кожаных диванах вперемешку с книгами валялись принадлежности его туалета.

- Садитесь, - примирительно сказал хозяин. - Я думал, вы за какой протекцией или со стихами, а вы, оказывается, сторонник славянского дела... - Еще раз переспросил: - Так чем могу?

Я объяснил, что почел своим долгом принять участие в борьбе болгар за свое освобождение, собираюсь в Бухарест и хотел бы получить рекомендательное письмо к господину Каравелову.

- Благородный порыв, - одобрил Аксаков. - Каравелов был постоянным посетителем моих пятниц. Почему же не написать... - И тут же занялся письмом к Каравелову. - Он примет вас с распростертыми объятиями... - Задумался, спросил: - Вы знакомы с Михаилом Никифоровичем Катковым, редактором "Московских ведомостей"?

Я сказал, что знаю Каткова только заочно, будучи подписчиком его газеты.

- А вы сходите к нему, - посоветовал Аксаков. - Каравелов печатался в "Московских ведомостях". Возьмите и у Каткова письмо. Я ему сейчас напишу.

И он набросал записку редактору "Московских ведомостей".

Катков, наоборот, принял меня застегнутый на все пуговицы, в черном сюртуке, преисполненный сознанием собственного достоинства, но письмо к Каравелову дал, посоветовав, правда, подальше держаться от крайних элементов.

- Каравелов увлекающаяся натура, - сказал Катков. - Я всецело за освобождение, но освобождение - от кого? От магометан, от захватчиков! Это не значит, что в Болгарии надо учредить республику. Я верю в ваше благоразумие...

Через несколько дней я получал в канцелярии губернатора заграничный паспорт. Меня попросили пройти к заведующему иностранным отделением.

Солидный чиновник, холеное лицо, намечающееся брюшко. Не успел я очутиться в его кабинете, как он сразу назвал меня, точно мы знакомы много лет: