Вскоре снова появилась та женщина с теплыми руками, принесла лекарства. Таблетки были маленькие, желтенькие, словно кукольные пуговички. И лежали они двумя рядами на прозрачной хрустящей бумаге.

— Риммочка, выпей, доченька, лекарство. Скоро поправишься, видела, какие у нас врачи хорошие? Поедешь домой, снова станешь играть с подружками. Только ты не бойся, лежи тихонечко, ладно?

— А я нисколечко не боюсь. И старика с палкой не боюсь. Нам в школе ставили уколы, девочки некоторые плакали, а я даже нисколечко…

Облизнув языком сухие, горячие губы, Римма через силу улыбнулась этой ласковой тетеньке с такими теплыми, точно у мамы, руками.

Врачебная комната-ординаторская была чересчур мала, троим не повернуться. Ничего лишнего, вещи расставлены впритык: возле стены диван, столик, а напротив — платяной шкаф, где висят чистые, отглаженные халаты и шапочки, и еще стоит узкая кровать, на которой, если выпадали спокойные час или полчаса, отдыхали ночные дежурные.

Врачи после осмотра девочки направились сюда. Соснов сел за столик, Фаина и Георгий Ильич примостились на диване.

— Ну-с, что вы скажете? — оборвал молчание главный врач. — Начнем, хотя бы, с вас, Фаина Ивановна. Выкладывайте свои соображения.

Фаина, словно застигнутая за посторонним занятием школьница, покраснела, принялась нервно крутить пуговицу халата — Алексей Петрович, я пока… не решила. Преображенская поставила девочке первичный диагноз: аппендицит…

— Т-а-ак. Дальше?

— Я… по-моему, у девочки для аппендицита… не характерно.

— Почему вы так думаете?

Фаина окончательно смешалась, строгий тон главного врача сбивал ее с мыслей. Ожидая поддержки, она почти с мольбой посмотрела на сидевшего рядом Георгия Ильича, но тот с поразительно безучастным видом курил папироску, стряхивая пепел в горшок с фикусом.

— Почему вы так думаете, Фаина Ивановна? — повторил свой вопрос Соснов.

— Видите ли… дело в том, что если бы у девочки был аппендицит, то… в этом случае боли не прекращались бы, то есть… Одним словом, здесь боли периодические. Кроме того, при пальпации не ощущается типичных признаков острого аппендицита. Температурная карта также не указывает на это. А еще… нас учили, то есть я не встречала, чтобы при аппендиците у больного наблюдалась рвота. Девочку в дороге несколько раз рвало, это мне сообщил ее отец. Поэтому я думаю, что у девочки инвагинация кишечника…

Фаина замолчала и внутренне похолодела. Дернуло же ее сунуться со своими догадками, будто кто тянул за язык! Ну, конечно же, Соснов и Георгий Ильич подумали о ней, что вот нынешняя молодежь: пять минут, как врач, а уже свое суждение имеет, к тому же других поучает. Соснов, тот, конечно, думает, что за все тридцать с лишним лет работы у него в Атабаевской больнице еще не бывало вот таких самоуверенных девчонок!

Но лицо главного врача продолжало оставаться непроницаемым, он молча сутулился за столом. Наконец, с каким-то интересом посмотрел на Фаину, словно видел ее впервые, и перевел глаза на Световидова.

— Ну а вы, Георгий Ильич, какого мнения?

Световидов утопил окурок папиросы в горшке, скрестил тонкие, очень чувствительные пальцы, сжав ими правое колено. По его лицу невозможно было догадаться, к какому мнению пришел второй хирург. Лишь в уголке рта притаилась неприметная, скорее всего ироническая усмешка. Фаина была уверена, что вот сейчас Георгий Ильич точными и ясными доводами камня на камне не оставит от «ее мнения», и пуще прежнего принялась клясть и ругать себя за ребячью поспешность.

Но вот Световидов заговорил, тщательно подбирая слова, в его голосе звучала доверительность:

— Алексей Петрович, в медицине вы далеко не новичок. Как говорится, вся ваша сознательная жизнь прошла у постели больных и страждущих… Следовательно, вам известно древнее изречение: хирург не имеет права на ошибку…

В наших руках жизнь больного, больше того, — он добровольно отдает ее на наш суд, полностью доверяя мудрости врача. Портным предписывается семь раз отмерить, прежде чем отрезать. Нам же, имеющим дело с живым человеком, а не с бездушным материалом, абсолютно противопоказана неоправданная поспешность…

Соснов, видимо, что-то хотел возразить Георгию Ильичу, но сдержался, старенький стул тяжело заскрипел под ним. Георгий Ильич понимающе вздохнул и повернулся к Фаине.

— Я отлично понимаю настроение Фаины Ивановны. Первичный диагноз «аппендицит» поставлен Ларисой Михайловной. Но почему, спрашивается, Фаина Ивановна должна безоговорочно согласиться с Преображенской? К тому же Лариса Михайловна… гм, работает совершенно по другой специальности. Каждый врач обязан, так сказать, иметь свое суждение. Слава богу, времена, когда люди слепо, рабски соглашались с мнением одного человека, безвозвратно канули в вечность!

Георгий Ильич улыбнулся: он надеялся, что коллеги прекрасно поняли, о чем идет речь. Фаина скорее догадалась, чем поняла: Георгий Ильич стоит на ее стороне, во всяком случае, он не опроверг «ее мнение». Но вот главный врач, по-видимому, ничего не понял. Он в упор тяжелым взглядом уставился на Световидова:

— А каково ваше мнение? Личное!

Главный врач явно начинал нервничать. Георгий Ильич с сожалением посмотрел на него, понимающе покачал головой.

— Алексей Петрович, я далек от мысли в чем-либо поучать вас. У меня слишком невелик опыт… сравнительно с вашим. Но вы сами прекрасно понимаете, что в нашем деле поспешность не всегда в пользу. Поэтому я… мм… воздержался бы от немедленного оперативного вмешательства. Картина не ясна, нам важно получить дополнительные данные… А в остальном…

Георгий Ильич широко развел руками, как бы говоря, что он всего-навсего второй хирург и что последнее слово всегда остается за главным врачом. Если главный врач примет решение оперировать девочку немедленно, то он, Световидов, готов подчиниться.

Соснов поднялся и, глядя куда-то в угол, проговорил вялым, потускневшим голосом:

— Ну что ж, подождем. Возможно, вы правы, Георгий Ильич… Хирург, действительно, не имеет права ошибаться. Кхм… Я понимаю, ваши слова вызваны… не трусостью. Нужно подождать. Да, да…

Тяжело опираясь на палку, главный врач медленно вышел из ординаторской. Едва за ним закрылась дверь, как Георгий Ильич вскочил с дивана и принялся возбужденно расхаживать взад-вперед по тесной комнатке. В такт своим шагам он помахивал в воздухе кистью руки и сухо пощелкивал пальцами, то и дело поводил по гладко зачесанным волосам. Фаина боязливо поджала ноги: Георгий Ильич, казалось, перестал замечать ее и едва не наступил на туфельку.

— Фаина Ивановна, ну подумайте, как можно разговаривать с подобным человеком? — Световидов метнул в сторону двери глазами. — Скажешь — не нравится, помолчишь — опять-таки навлечешь на себя высокий гнев… Удивительный характер у нашего уважаемого главврача! Он непостоянен и сварлив, как все старые люди… Не прошло десяти часов, как поступила больная, еще не готовы анализы, не ясен характер заболевания. Алексею Петровичу уже не терпится: подайте ему точный диагноз, и никаких! Но медицина, Фаина Ивановна, не плотницкое дело, и живой организм отнюдь не бездушное дерево!.. Впрочем, что я вам рассказываю, вы знаете об этом ничуть не меньше меня… А вы, кстати, замечаете, что за последнее время наш главный заметно начал сдавать? Вспышки гнева, часто без видимой причины, недовольство окружающими… Впрочем, должен сказать по праву старожила, что Алексей Петрович и раньше не отличался большим тактом, м-да… Отчего вы молчите, Фаина Ивановна? Вы не согласны со мной?

Фаина молчала в замешательстве. С одной стороны была убеждена, что человек на больничной койке — это что-то чрезвычайное, требующее немедленных действий. Если медлят врачи, поспешает болезнь, она с каждым часом все глубже и глубже проникает в организм, и здесь дорога каждая минута. Промедление смерти подобно!.. Но, с другой стороны, и Георгий Ильич прав! Поспешность в медицине — также не меньшее зло. В самом деле, человек не машина, и вред, нанесенный тончайшему организму необдуманным вмешательством, может оказаться непоправимым. Поспешай медленно… Чьи это слова, от кого она их слышала? Ах да, как-то однажды Георгий Ильич…

Световидов слегка коснулся рукой плеча девушки, она вздрогнула, глухо проговорила:

— Не знаю, Георгий Ильич, я ни-че-го не знаю…

— Ну, зачем же так трагично! Бросьте переживать, в нашем деле и не такое случается. Кто-то из древних эскулапов сказал, что врачу нельзя умирать вместе с каждым больным. Неплохо сказано! У врача всего-навсего одно-единственное сердце, на всех его не хватит. К сожалению… Да, кстати, Фаина… простите, Фаина Ивановна, чем занят ваш сегодняшний вечер? В атабаевском очаге культуры, то бишь в клубе, сегодня идет новый фильм, не желаете составить компанию? Хотя, черт побери, совершенно упустил из виду: сегодня ночью мое дежурство. Как жаль! Но я надеюсь, что вы не откажетесь пойти со мной на следующий сеанс. Согласны?

Соснову еще предстояло осмотреть больного, которого вчера поздно вечером положили в изолятор. Утром на «линейке» Преображенская сказала, что больному уже шестьдесят. Может даже случиться, что они ровесники. Как она назвала фамилию того старика? Она показалась ему до боли знакомой, помнится, он даже слегка вздрогнул, когда Преображенская назвала больного по фамилии. И все-таки забыл. Если бы не этот неприятный разговор с Георгием Ильичом в ординаторской, он бы наверняка вспомнил. Алексей Петрович не жаловался на память, многих своих пациентов помнил по имени-отчеству. А все могло быть хуже… Шутка сказать, скоро шестьдесят, из них почти сорок — с больными. Изо дня в день в течение сорока лет слышать стоны, видеть человеческую немощь. Но доктор Соснов не дал самому себе зачерстветь, прикрыться панцирем равнодушия. В шестьдесят лет сердце доктора Соснова продолжало оставаться таким же, каким оно было сорок лет назад. Правда, временами Алексей Петрович чувствовал в груди ноющую, тупую боль, иногда так нестерпимо покалывало раскаленной иглой. Но об этом он никому не рассказывал, об этом знал лишь один человек — это Поленька, потому что от жены он никогда ничего не скрывал.