А потом время пошло, и рука его упала, и дверь в склеп открылась и закрылась, и он исчез.

Ахмад вздрогнул, как будто его ударил порыв ветра из тёмных уголков пустыни. Он склонил голову, голос его задрожал, но ему удалось продолжить.

— …сколько времени ему осталось после этого? Недели? Месяцы? Может, даже год или два? …Неважно. Стерн должен был умереть. Стерн стал тем, кто должен умереть. Всё было решено и знак был дан и мы оба поняли…

Ахмад снова погрузился в молчание. Джо по-прежнему боялся испортить себе настроение, но ещё больше боялся упустить момент. «Торопись», — подумал он.

— Но что дало тебе прозрение, Ахмад? Что ты узнал? И что случилось со Стерном в Польше?

Ахмад пошевелился и дотронулся до носа, склонив голову и глядя в огонь. Его глаза мерцали отраженьем огня, пока он искал в пламени ощущения, звуки и формы построения фраз. И на этот раз он заговорил поразительно ясно и звонко.

— …случилось то, что наш мир подошёл к концу. Случилось так, что мы слишком много душевных сил потратили на переживания о Первой войне и проиграли во Второй. В конце концов, варвары оказались слишком сильны для нас. Они пришли и штурмовали врата цивилизации и сокрушили, торжествуя… Раньше нам удавалось отбиться. Однажды мы сумели. Но сейчас уже не так. Стерн и я, мы сдались и всё закончилось. Ворота вот-вот распахнутся и мы упадём, наши силы иссякли, наши жалкие доспехи расколоты, жизнь вытекает из нас. А вокруг гулким эхом уже отдаётся смех злобных и безжалостных варваров, первобытный бессмысленный смех шакалов, насмехаясь над нами и оставляя нас умирать.

Ахмад поднял голову. Он провёл над костром раскрытой ладонью, словно предавая огню свои мучительные откровения.

— …значит, видение. Видение того, что было и будет. Видение, которое захватило нас обоих, родилось в тот момент, когда наши глаза встретились… Но в дальнейшем Стерн вёл себя по-прежнему, как будто у него девять жизней. Тревожащие окружающих намёки в его поведении появились совсем недавно, в последние месяцы. Даже сёстры долго не замечали, что он начал раскалываться …распадаться.

Огонь потрескивал, и Ахмад уставился на него, заворожённый пламенем, и снова погрузился в молчание. Джо беспокойно ждал. Скоро из его груди вырвался горестный хрип, а затем, стараясь успокоиться, Джо прошептал.

— Но Ахмад, что же случилось в Польше? Что там делал Стерн?

Ахмад отвёл взгляд от огня, его транс был нарушен. Он поменял позу, поправил шляпу, кончиком указательного пальца коснулся носа.

— Ваши вопросы, Джо, могли бы быть конкретнее: Какие пункты и подпункты у пакта Стерна с нацистами? если он его заключил. На сколько позиций сдвигаются цифры Чёрного кода в зависимости от того, сколько евреев живо в двадцать пятое число каждого месяца? А семнадцатого числа следующего месяца?

Нет, Джо, я ничего не знаю об оргиях, устроенных на рабочем месте главбухами стран Оси, об этих осквернениях души, которыми щекочут нервы современные варвары. Царствующее Мещанство радует только романтика дебета-кредита. Бухгалтеры пересчитывают абстрактные числа, пересчитывают с вниманием к деталям, с заботой о категориях и о трупах категорий …падение нравов, как эти вещи называют кабинетные историки-теоретики.

Нет, нет, Джо, мне нечего рассказать вам об этом. Всё, что мне известно, это то, что он ездил в Польшу, чтобы сделать что-то важное, и он это сделал, и исход для него и для меня решён. А за деталями вам придётся пойти к другому. Я не бухгалтер, я не способен с помощью чисел взвесить человеческие души. И не политолог-аля-кургинян, который, логически объясняя массовое убийство, способен притворяться, что так рождается новый Супермен, или Советмен. Стерн может постоять за себя в битве с этими чудовищами абстрактных теорий, но я не могу. Есть мир, который я вижу, чувствую и знаю, а новый бухгалтерский порядок — не мой мир. Мы противостоим варварам каждый по-своему, Стерн и я. Он во многих местах, а я в своей душе.

В моей душе. Видите ли, Стерн действительно больше, чем я. Моя душа заперта в одном человеке — во мне, тогда как Стерн всегда был многими, щедр душой.

Джо кивнул. Он знал, что бесполезно пытаться вытянуть из старого поэта то, чего нет.

Знания Ахмада были огромны, но в основном это было самопознание. Сфера интересов и влияния Стерна, пересекаясь со множеством других, сферу Ахмада включала в себя целиком.

— Ахмад, я хочу, чтобы ты знал, как много для меня значит то, что ты поделился со Стерном своими чувствами к нему, своей любовью. Но всё же я не понимаю…

Ахмад прервал его:

— Да, я знаю, о чём вы. Вас удивляет, почему то, что Стерн сделал в Польше, заодно с его жизнью приводит к концу и мою. Это то, что вы хотите спросить, Джо, не так ли? …И что я могу сказать, что может вас удовлетворить? Вам трудно понять, но мы братья, Стерн и я. Обратите внимание: тот момент в склепе, когда наши глаза встретились и мы оба узнали нашу судьбу, случился уже после того, как я наорал на него, верно? Другими словами, даже после нашего непоправимого разрыва мы как были так и остаёмся братьями.

Но видите ли, Джо, я подвёл его, я так чувствую. И неважно, что думают другие. То, что мы чувствуем, то и истинно, реально и подлинно, именно это существует, и это наша Вселенная. Никуда не денешься.

Я всегда был одинок в этом мире, Джо. Мой отец умер, когда я был молод, и я не знал свою мать, и не было у меня братьев и сестёр, но потом вдруг появились Коэн и Стерн, и стали моей жизнью, здесь, в этих закоулках Каира. Одна музыка звучала в наших сердцах, и мы были неразлучны. И каждое моё действие и чувство вызывало в моих друзьях резонанс, как и их во мне. А потом Коэн был убит, и Стерн ушёл, но я всё ещё…

Ахмад наклонил голову, прислушиваясь к звукам ночи. Он мягко улыбнулся.

— Я поэт, Джо, и боюсь, что не смогу объясниться лучше, чем уже сделал. Но, пожалуй, добавлю: мои чувства к Стерну не лишены эгоизма…

Я говорил вам о надежде; Стерн давал мне энергию быть собой, просто быть. И питал эту надежду, она жила во мне. Надежда на душевное богатство в человеке, во всех человеческих существах. И когда эта надежда уйдет, уйдет и жизнь …из меня.

Так что же за польская история, спросите вы? Отвечу, что знаю: три лета назад, когда уже вот-вот должна была начаться война, в тюрьме Дамаска Стерн взял свою жизнь в руки, взвесил, сбежал из тюрьмы и отправился в Польшу. А в Польше он делал «то, что должен, и будь что будет — вот заповедь рыцаря». Тем не менее, учитывая, кто я, и то, что я чувствую к нему, и то, что мы были связаны на протяжении многих лет …ну, он также делал нужное Ахмаду, как оказалось. И наверняка продолжает, не задумываясь обо мне специально. В конце концов, Стерн важен в этом мире. Так важен, как мало кто когда-либо был.

Но Джо, как бы то ни было, я рад, что он дал мне. Я рад, что он влиял на меня. Предоставленный сам себе я бы многое в жизни упустил, а так хоть что-то.

Я мечтал дарить красоту, но не получилось. Потерпел неудачу в том, чего хотел достичь, и от меня останется лишь пыльная пещера, содержимое которой будет свидетельствовать о множестве потерянных снов и несбывшихся приключений.

Но подождите, послушайте! Ведь просто общаясь со Стерном, я опосредованно принимал участие в том, чтобы дарить красоту многим-многим людям. Поэтому может быть даже здесь, когда вокруг хаос войны, сейчас, рука Бога ласково касается моей души?

Может такое быть?…

Ахмад медленно кивнул. Он улыбнулся и оглядел маленький дворик.

— Изуродованный большой палец. И такой маленький и в то же время огромный мир. Из колодца, из глубокой пещеры мы хорошо видим таинственное небо, и мы мечтаем… А Стерн? …А я? Честно говоря я понятия не имею, считает ли Стерн что прожил свою жизнь не зря.

Но послушайте меня, Джо, и вместе со мной прочувствуйте этот обалденный размах нашей величественной Вселенной. Один момент времени, мой разговор со Стерном в склепе, дар знания — оправдывает для меня всю мою жизнь. Это действительно дар из даров. Ибо без него мы шебуршимся во прахе. Но с его помощью мы, — как создания, способные воплощать розовые сны, — занимаем своё место в величайшем из всех механизмов и становимся едиными с поэзией Универсума.

Ахмад посмотрел в небеса на востоке. Близился рассвет, Ахмад понял, что их совместное с Джо путешествие в прошлое подходит к концу.

— Если мне случается бодрствовать в этот час, я всегда вспоминаю о Стерне. Я знаю, что сейчас он принимает морфий …печально это. Но эта его беда — бремя только последних лет десяти. И я напоминаю себе обо всём, что ему пришлось вынести, и вспоминаю хорошие стороны Стерна. И думаю о том, что часть его притулилась где-то в уголку возле моего сердца, и шепчет своим мягким голосом, что моя исповедь услышана и я прощён.

Моя память хранит много ликов этого человека, за столько то лет! С бульваров и из кафе тех буйных ночей, когда он, я и Коэн пили, хвастались и бредили о свершениях, мечтая попасть в вечность. Но превыше всего я ценю один образ Стерна. Поразительный образ, который говорит о месте человека во Вселенной, видение, навсегда ошеломляющее лёгкостью разгадки тайны предназначения.

Это воспоминание о молодом человеке, в печали или радости приходящем в пустыню, и играющем на скрипке, пронзая взором из глаза Сфинкса предрассветную темноту. Человеке одиноком, парящем в сильной мрачной музыке, в тех удивительных фугах трагедии и тоски, которые могут исходить только из души настоящего человека.

Стерн играет пустыне «для тех, кто свалился с Луны» …и его слушатели — непознаваемый Сфинкс и несущиеся сквозь пространство за седьмым куполом небес звёзды.

А напоследок Ахмад приберёг торжественный ритуал, которого придерживался в память о мечтах своей юности.

Каждую субботу, ближе к закату, он принимал ванну, надевал заштопанную рубашку и старый костюм, застёгивал блестящие запонки, повязывал вокруг шеи пятнистый галстук и обувал ветхие, некогда лаковые, туфли.