Имел ли право народ бунтовать? Да, имел. Писатель хотя и лаконично, но довольно ярко рисует положение трудящихся. Мужики села Новопавлоки сожгли имение помещика Кузьмичева, поделили его имущество, потому что верили — это их добро, ими созданное. «Старики плакали пьяными слезами, говорили о пролитом поте и выпитой крови, говорили о земле и боге, о правде и зле и опять о пролитом поте и выпитой крови». И теперь они «все видели не так, как прежде: видели землю зеленой и близкой, всю своей, широкой и пухлой; землей дьпйали, землю чувствовали в плечах и согнутых спинах. И то, что горела теперь усадьба, казалось простым и понятным, необходимым, давнишним».

Это деталь. А вот авторское обобщение, эпитафия николаевской России. «Она была Страной Шепота, теперь стала Страной Бури, эта огромная страна, в которой цвело синими цветами небо, а на него снизу зеленым дыханием, трав дышала земля. Не всякий ворон мог прокричать безнаказанно то, что везде кричали вороны, а люди могли говорить только так, чтобы их не слышали стены, не слышала дорожная пыль, ни зеленые травы, ни небо.

Виселицы и тюрьмы стояли перед открытым ртом тех, кто хотел говорить громко. Огромная страна была Страною Шепота — как могла она стать Страною Бури? Кто первый!»

И Ценский отвечает: первыми были люди с красными флагами, отдавшие свои жизни ради великого и святого дела, рабочие люди.

Вот лейтмотив и главный смысл романа.

Нам приходится не только восхищаться мужеством и смелостью писателя, который не побоялся выступить с таким произведением в дни массовых виселиц, тюрем, каторги, черной реакции, наступившей после революции, в дни массового отступничества в среде интеллигентов от революционных идеалов, а то и прямого предательства, но и удивляться, как роман мог проскочить сквозь рогатки цензуры.

Ценский, этот неподкупный человек, с большой душой и чистым сердцем, был верен себе, своим идеалам, народу своему. Когда многие его собратья по перу в страхе дрожали при словах «свобода», «революция», «народ», он рисовал картину революции, рисовал в железном маршевом ритме. Обратите внимание на чеканный слог.

«Где-то вблизи шла и пела толпа. Нельзя было разобрать слов, но они и не нужны были. Без слов, тугие от смысла, долетали и бились о стены домов широкоглазые звуки…»

«Шире распахнулись окна; и вдруг красно стало в глазах от флагов, хлынувших на улицу.

Толпа выступила из-за поворота и пела.

Впереди шли женщины, девушки в белых платках с красными цветами на груди. Несли знамена. Эти знамена были на тонких древках с надписями: «Свобода», «Слава труду!», «Слав. а павшим борцам за свободу!» Это шла свобода. Свободе пели гимны. Свобода колыхала знамена и флаги.

Реяли лица, как спелые колосья. Много, густо, точно двигалось облако.

«Кто-то чернобородый, приземистый, степенный чувствовал себя только что родившимся на свет, а за ним тоже светлый, старый кричал: «Долой самодержавие!», и по сетчатому лицу текли слезы. Пели камни мостовой и стены. Пели красные флаги. Люди казались звуками».

И что значил перед всей этой могучей поступью истории какой-то поручик Бабаев, даже будь он трижды оплотом самодержавия! Он мог только восклицать возмущенным и недоуменным голосом полицейского: «В каком я царстве?.. Кто дозволил?..» «А около бок о бок, легкомысленно-звонко, стройно и молодо пела толпа, удаляясь:

Литературная критика тех далеких времен недооценила роман «Бабаев», не поняла, что главное в нем — революция, а не поручик Бабаев.

Критики предпочитали больше ругать Ценского, чем хвалить. Одновременно с «Бабаевым» Сергей Николаевич написал поэму «Береговое». По ней-то и был в те далекие годы сосредоточен перекрестный огонь. Сколько иронии, злорадства, желчи было излито на автора «Берегового». И как итог всему, на писателя был повешен чугунный ярлык «декадент», повешен на долгие годы. «Береговое» дало повод критикам «отыграться» на писателе, который им сразу «пришелся не ко двору».

«Береговое» — неудавшийся литературный эксперимент, попытка писателя поискать новую форму за пределами реализма.

Последующие за «Береговым» произведения Ценского, да и роман «Бабаев» говорили о том, что писатель этот — реалист до мозга костей. Но критики глумились. Вспоминая о тех временах, в 1913 году А. Г. Горнфельд писал: «Критики и читатели ворохами вырывали и преподносили друг другу натянутые сравнения, вздернутые метафоры, нарочито, но без убедительности перетасованные ощущения, нелепые гиперболы». Дошло до того, что в 1908 году Сергей Николаевич «вынужден был выступить с ответом в журнале «Лебедь».

«Каждый журнал, — писал Ценский, — и каждая газета почему-то сочли своей обязанностью обзавестись хулиганствующими рецензентами, которые позубастее (по зубам их, должно быть, и выбирают), — и я лично говорю только за себя, — совершенно не понимаю, кому это нужно. Мне сказал один уважаемый мною писатель: это еще хорошо, что вас ругают, а вот когда совсем будут молчать, тогда скверно».

Пришлось Сергею Николаевичу пережить и замалчивание.

Тенденциозность литературной критики не проходит бесследно в творческой судьбе писателя. В 1914 году Сергеев-Ценский с горечью признавался А. Г. Горнфельду в одном из своих писем: «Улюлюкание это привело к тому, что я писал очень мало, только тогда брался за перо, когда меня в какой-нибудь журнал или сборник приглашали… Так лучшие годы мои, как художника, прошли совершенно непродуктивно, а теперь их уже не наверстаешь». К счастью, могучий талант Ценского позволил ему очень многое наверстать, учитывая, что после 1914 года Ценский написал свыше двадцати романов и повестей и эпопею «Севастопольская страда».

Но «улюлюкание» вульгарной критики, ругань без причин и оснований привели прежде всего к тому, что писатель решил подальше держаться от «литературного центра». Одиночество продолжалось и тогда, когда он уже был известным писателем; Ценский, сторонясь литературных кругов, сам того не желая, замыкался в какой-то степени и от остального мира в стенах своей творческой мастерской.

Все это не могло не отразиться на его мировоззрении и на творчестве, мешало ему поддерживать тесный и непосредственный контакт с окружающей жизнью. Это было не виной писателя, а его бедой.