Глава 13

Следующим вечером Мэй вернулась к воротам своего гаража с ключами от машины в руке и сумочкой – на плече. Она вообще не спала в течение дня, а на Первую Трапезу затолкала в себя кусок сухого тоста, на вкус напоминавшего ржавый металлический лист.

– Я скоро вернусь! – крикнула она Роджеру.

Почему она ждала ответа? Словно он мог встать из ванны с ледяной водой и заказать себе что–нибудь в «Джимми Джонсе»[29].

На задворках ее разума прозвенел предупреждающий звоночек: Когда ты разговариваешь с мертвым братом и ждешь от него ответа – это верный признак скорого безумия.

«Скорого» можно вычеркнуть.

– Я передам Талле, что ты ее любишь, – пробормотала Мэй, прежде чем выскользнуть из дома и запереть дверь снаружи.

Перед отъездом ей пришлось порыться в сумке в поисках солнцезащитных очков. Тот факт, что у других машин на дороге были включены фары, а ее соседи возвращались домой с работы, не имел большого значения для вампира, когда дело касалось едва заметного сияния на западном горизонте. Ее глаза болели, а кожа под одеждой предупреждающе покалывала, и это служило хорошим напоминанием о том, насколько обязательным для вампиров была политика избегания солнечного света.

Но она больше не могла оставаться в этом доме.

И да, можно было дематериализоваться. Однако ей нужно пополнить запасы льда, а вождение помогало ей успокоиться.

Удивительно, как можно чувствовать себя в ловушке, не имея ограничения в передвижении.

Коттедж Таллы находился на окраине Колдвелла, небольшая каменная жемчужина расположилась в лощине кленовых деревьев. Дорога занимала от пятнадцати до двадцати минут в зависимости от трафика, и Мэй включила радио, чтобы отвлечься от вещей, о которых она не хотела думать. Однако NPR[30] не помогло. Ее разум все еще был забит ненужными мыслями, например, тем фактом, что тела вампиров тонут, а не всплывают в воде… чего она не знала, пока не начала заботиться о Роджере в его нынешнем состоянии. Она также прекрасно понимала, что время для нее и ее брата на исходе. И ее беспокоило, что, возможно, Книга, о которой говорила Талла, не поможет решить проблему.

Может, единственным ответом на все вопросы была Церемония Проводов в Забвение, навсегда пустой дом и сокрушительное осознание того, что она – последняя из своего рода и осталась одна на Земле.

Если общие воспоминания – лучшее, что могло быть... то те, которыми нельзя поделиться с присутствующими в них людьми… потому что их больше нет… были наихудшими. Такое одиночество превращает тебя из участника истории в справочную книгу, и Мэй чувствовала, что утрата трансформировала абсолютно каждую ее мысль в скорбную.

Чтобы не разрыдаться, она отбросила эти рассуждения в море нежелательных мыслей и угадайте, что зацепилось за ее когнитивный крючок?

Тот боец из прошлой ночи.

Отлично.

Тем не менее, пока Мэй ехала по извилистым дорогам, ведущим в пригород, и плотность застроек уменьшалась, уступая место кукурузным полям и небольшим молочным фермам, она решила сосредоточиться именно на нем. Это было лучший вариант из худших, как сказал бы ее отец, и не то чтобы для такой мыслительной деятельности требовалось много усилий. Она могла представить Шона ясно, как день, от его обсидиановых глаз и татуировок, покрывающих все тело, до его агрессии... и крови, пролитой на бетонный пол.

Она не имела ни малейшего представления о том, как можно секунду назад прощаться с жизнью, а в следующую как ни в чем ни бывало заниматься своими делами. С другой стороны, у нее возникло ощущение, что этот боец не впервые получает такую рану. Боже, если бы это случилось с ней, она бы кричала до потери сознания, даже после выздоровления.

Между тем, ему казалось, что он просто зашел не в тот отдел супермаркета.

И ради всего святого, если бы она попросила, он бы вернул Преподобного.

Может, ей стоило пойти по этому пути. Но что потом? Если Преподобный не знал о Книге, то смысл возвращать его в гараж? И, возможно, боец сделал предложение ради красного словца, чтобы похвастаться.

Да?

Съехав на грунтовую дорогу, поросшую кустами и зарослями, Мэй все еще обсуждала плюсы и минусы решения, принятого накануне вечером. Но, по крайней мере, она почти доехала до Таллы, и тогда – ура! – ей будет о чем подумать... например, о Книге, которая неясно, существовала ли на самом деле, и в принципе могла ли помочь в ситуации с ее братом.

А пока ей нужно было сосредоточиться на плохом состоянии козьей тропы. Она пробивалась по рытвинам, свет фар скакал вверх–вниз, пока она пыталась объехать худшие из них, а тем временем заросли ежевики вдоль обочины были такими плотными, что самые агрессивные ветки царапали краску на боках «Цивика».

Но тут в поле зрения показался коттедж.

Когда Мэй сделала последний поворот, ее машина точно указала пункт назначения: фары осветили старый камень внешних стен каким–то недобрым светом. Дом находился в изящно–ветхом состоянии, входная дверь была выкрашена в блекло–красный цвет, часть краски осыпалась, одна ставня покосилась, на шиферной крыше кое–где виднелась недостающая черепица. Территория также пребывала в неухоженном беспорядке, розарий представлял собой заросли из колючек и сорняков, передняя дорожка была изрезана корнями деревьев и туннелями кротов. Упавшая ветка размером с целый автомобиль валялась на боковом дворике, и эта старая береза выглядела так, словно весеннее тепло пыталось ее реанимировать, но солнечный свет не мог вывести ее из зимней холодной комы.

Поставив машину на стоянку, Мэй выключила зажигание и глубоко вздохнула. Ей нужно было больше помогать по хозяйству, но с заработком в Интернете и уходом за собственным домом прошлый год пролетел так быстро. Раньше, когда отец был жив, он приезжал сюда и делал много разной работы. Ее брат тоже помогал. Поразительно, как быстро все разрушалось.

Три года без должного содержания, и место стало почти неузнаваемым. И было трудно не провести параллель с крахом ее собственной жизни: все, что когда–то считалось сильным и нерушимым, сейчас было безвозвратно утрачено.

Ее родители, казалось, будут с ней всегда. Роджер тоже.

Молодость и отсутствие смертельной опасности означало, что ее семья бессмертна, а общая канва ее жизни – где она жила, с кем была связана, чем занималась – была высечены на камне фактами, неизменными, как ночное небо, как гравитация или цвет ее глаз.

Невероятное заблуждение.

Выйдя из машины, Мэй не собиралась запирать «Хонду». Но отголоски страха, который она чувствовала в толпе людей, заставили ее вставить ключ в замок и повернуть его.

Она шла по выложенной плиткой дорожке, когда Талла открыла двери, и вид сгорбленной пожилой женщины, стоящей в знакомом проеме, заставил Мэй быстро заморгать. Талла оставалась верна себе: на ней был свободный домашний халат, на этот раз темно–синего цвета, и подходящие к нему сине–желтые тапочки. Трость также вписывалась в образ, бледно–голубая лента обрамляла металлический стержень, а в ее белых волосах, собранных в косу, виднелся соответствующего цвета бант.

– Привет, – поздоровалась Мэй, подходя к крыльцу.

– Здравствуй, моя дорогая.

Они обнялись через порог, Мэй старалась не давить слишком сильно, хотя все, чего она хотела – это притянуть Таллу к себе и никогда не выпускать пожилую женщину из своих объятий.

– Проходи, – сказала Талла. – Я пью чай.

– Я запру дверь, – тихо сказала Мэй, входя и закрывая за собой панель.

Кухня находилась в задней части дома, и, следуя за Таллой по крошечным и таким знакомым комнатам, Мэй чувствовала привычный запах. Свежий хлеб. Старые кожаные кресла. Потухший огонь в камине и ароматная заварка. Вся мебель была чересчур велика для маленького домика и абсурдно дорогой… столы были из мрамора с позолотой, секретер с изящной деревянной инкрустацией, стулья и диваны были обтянуты выцветшими и потрепанными шелками. На стенах висели картины маслом в тяжелых позолоченных рамах, пейзажи и портреты Матисса. Сёра. Моне. Мане.

Под крышей крошечного коттеджа хранилось целое состояние, и Мэй часто беспокоилась о ворах. Но пока все было хорошо. Талла жила здесь с восьмидесятых, и ее никогда не беспокоили. Однако было жаль, что женщина отказалась продать хотя бы одну из своих картин, чтобы улучшить жилищные условия. Она упорно хранила свои вещи, даже если это означало отказ от необходимых улучшений. В таком упорстве не было большого смысла, но кому какое дело, не так ли?

Они не произнесли на слова, когда Мэй села за кухонный стол, а Талла занялась у столешницы электрическим чайником и двумя чашками. Желание помочь женщине с подносом было почти непреодолимым, особенно когда Талла выпустила из рук трость и, казалось, с трудом держала на подносе сливки, сахар и наполненные чашки. Но самодостаточность была гордостью пожилых людей, и не стоит лишать женщину самостоятельности раньше времени.

Когда Талла поставила все на стол, Мэй кивнула в дальний угол, где какой–то набор предметов накрыли изношенным полотенцем с монограммой.

– Что там?

Обычно женщина хранила все вещи аккуратно, как в аптеке, держа минимальное количество хлама на столешницах, столах, в шкафах и на каминных полках.

– Расскажи мне еще раз, что случилось прошлой ночью? – сказала Талла, опустившись на стул и передавая чашку с блюдцем.

Фарфоровая пара задрожала в ее неустойчивой руке, и звук вибрацией прошелся по всему телу Мэй. Она испытала облегчение, забрав чай и положив конец как этой акустике, так и риску полного разлива, и Мэй прикрыла свою спешку, начав рассказавать обо всем по порядку. Естественно, в отчете были отредактированные части. Она вырезала стычку с женщиной в очереди, и да, Господи, было много пробелов, когда дело касалось Шона.