— Да, я говорил это… — ответил он строптиво, с бессильным вызовом.

Офицер, находившийся вблизи, повернул к нему голову:

— Агитатор?

От старика зависело дать делу тот или иной оборот. Он мгновение думал.

— Во всяком случае: враг, — сказал он веско. — Субъект из ночлежки, любитель противоречить…

— Мы не можем оставлять врагов у себя за спиной, — заметил офицер.

Он еще раз с вопросом взглянул на старика. Старик пожал плечами. Офицер позвал солдат и показал им на Цербста:

— В распоряжение лейтенанта Шардаля.

Дальнейшая судьба Цербста была стремительной. Его повели к воротам какого-то дома, он сделал попытку вернуться к старику, чтобы объясниться с ним, но получил от конвоира прикладом в спину и был представлен Эгону с особым добавлением:

— Этот человек хотел бежать…

Эгон не стал слушать его объяснений. В этот день он впервые вышел из подполья, свободно ходил по улицам, чувствовал себя самим собой. Он был опьянен событиями. Не слушая Цербста, он показал солдатам на стенку.

Цербст погиб, оглушенный, удивленный, едва понимая, что он погибает, и может быть поэтому не унизившись до слез и просьб о пощаде.

Его имя впоследствии было упомянуто в списке жертв переворота. Самый переворот в хронике революции занял очень немного места, как одна из попыток реставрации, во время которой на несколько часов были захвачены врасплох некоторые правительственные учреждения. К вечеру напор из пригородов и вернувшиеся войска восстановили обычный порядок. Сторонники восстания погибли или бежали.

Среди вооруженных рабочих, двигавшихся к центру города, был молодой смуглый человек, не похожий на других. Город и люди были для него новы. Он смотрел на них с странной улыбкой, точно встречал в них знакомые черты.

Он видел фигуры, рыхлые и разбухшие, почти уже не встречавшиеся на его родине, замечал осанки и жесты, также забытые там. На его глазах прошли оживление и спад неоправдавшихся надежд, он был свидетелем многих сцен необдуманного торжества, которое потом искупалось лицемерием, многих промахов, шатаний, незрелости. Для него все это было как бы повторением пройденного, знакомым по собственному опыту, но больше из литературы.

«Свежая страна! — думал он, глядя на людей, которым еще ко многому надо было привыкать. — Мало солились!..»

Смуглый человек был Тарт. Он незадолго перед этим прибыл в Берлин и случайно стал участником борьбы. Настоящая цель его — приезда была другая.

Тарт, окончив школу, думал вернуться к нефтяным насосам, но загадка колеса отвлекла его в другую сторону. Он стал агентом комитета колеса и некоторое время работал в лабораториях, исследуя отбросы колеса. Потом он понял, что этот путь не для него: нельзя было рассчитывать, чтобы ему, с его небольшими знаниями, удалось в короткий срок добиться успеха там, где становились в тупик опытнейшие ученые. Он выбрал другой путь: он знал, что где-то на свете есть человек, который держит в руках секрет колеса, и его задачей стало найти этого человека.

С мандатом агента колеса он отправился в путь. Мандат был действителен для Средней Европы и для большей части Азии, но не давал доступа ни на фашистский юг, ни в Англию, где перевес был у реакции, ни в Америку.

В Берлине жил Роден. Его имя прежде других приходило в голову, когда подымалась речь о возможных изобретателях колеса. Казалось, ему одному было по плечу выполнение этой задачи. Кроме того Тарт не забывал, что во время войны перманентная бомба Родена работала на обеих сторонах. Роден объяснял это своим беспристрастием. Однако на деле его беспристрастие дорого обошлось населению городов. Не было ли и колесо, которое также работало беспристрастно, продолжением его прежней нейтральной деятельности?

Другим именем, останавливавшим внимание, был американец Синтроп, изобретатель лампочки темноты, прибора аналогичного световой лампочке, но действовавшего с обратным результатом и способного затемнить самый яркий дневной свет. Изобретение это пока только удивляло людей. Его практическое применение еще не было известно, тем более, что и сам изобретатель, вследствие резких переходов света и тьмы, испортил на этой работе зрение.

За ним шел Магада, итальянский химик, душитель взрывов, изобретатель газовой стены, пройдя которую, снаряд лишался способности взрываться.

В списке Тарта стояло еще много имен. Все это были химики и изобретатели, и каждый из них чем-либо заставил о себе говорить. Имя Дарреля также встречалось в этом списке, но оно было одним из последних и почти не принималось в расчет. Незаметный инженер, копавшийся в пустых скважинах, памятный ему с детства, казался ему неподходящим для роли изобретателя колеса.

Институт Родена, невысокое белое здание за оградой, не охранялся снаружи, и Тарт без труда прошел в вестибюль. Он не встретил никого и в вестибюле, однако легкий треск, сопровождавший его, по мере того как он продвигался вперед, показал ему, что его появление замечено и он уже сфотографирован в десятке видов. Ручка у двери в комнату секретаря оказалась неподатливой, ее пришлось плотно охватить рукой и надавить книзу, причем указательный палец уперся в холодную мягкую пластинку. В комнате секретаря его спросили, зачем он пришел, и отвечая, он уловил шипенье диктофона, записывавшего его речь. Он был сфотографирован, сфонографирован, дактилоскопирован и занумерован еще прежде, чем успел хоть издали увидеть Родена, — он, явившийся к Родену как соглядатай, чтобы разобраться в его химии и, в зависимости от результатов, оправдать его или потребовать к ответу.

— Я хотел бы поговорить с профессором лично, — сказал Тарт.

— Это невозможно, — ответил секретарь. — Профессор не принимает посторонних посетителей.

— Я приехал издалека…

— Вы напрасно трудились.

Секретарь сидел, опустив голову над столом. Тарт видел лишь его рыжую вихрастую шевелюру. Его удивляло, что при таком положении головы голос секретаря оставался звучным и отчетливым.

Неожиданно голова поднялась и откинулась, — в два приема, с машинным звуком, — и Тарт увидел, что это был всего лишь парик, надетый на металлическую пластинку, на которой художник наметил нос и глаза. Звук шел из трубки у того места, где шея заклепками прикреплялась к стальным плечам. Секретарь был металлический. Его едва намеченное лицо внушало страх.

— Время профессора точно рассчитано, — заговорил он после паузы, и Тарт невольно уставился на нижнюю часть его лица, где не было рта. — Его нельзя отрывать от работы. Не будет преувеличением сказать, что каждая его минута драгоценна. Назовите мне другого человека, живущего в ваши дни, который мог бы заменить Родена на его посту?

Он дал Тарту время подумать, существует ли другой такой человек, и через отсчитанное число секунд высказал собственное беспристрастное мнение:

— Я лично не могу вспомнить ни одного имени, которое в данном случае выдерживало бы сравнение…

Его голос был богат оттенками. Он заражал спокойствием и убежденностью. Но нарисованные глаза смотрели не мигая и нижняя часть лица была неприятно пуста.

— Его дверь заперта для всех, — объявил он потом. — Только старший секретарь с телеграфными сводками имеет право входить к нему. С остальными сотрудниками он беседует от двенадцати до половины второго при обходе лабораторий. От половины второго до двух профессор обедает, и потому также никого не принимает. От двух до трех в институте мертвый час. Всякая работа и всякие разговоры о колесе в этот час воспрещаются. Сотрудникам предлагается не думать о нем, чтобы лучше отдохнуть для вечерней работы. Говорить с Роденом о колесе в этот час бесполезно. В три его дверь снова закрывается…

Он снова подождал, чтобы посетитель придумал свои доводы против такого порядка работы в институте и лучше осмыслил то, что он ему скажет потом.

— Нам могут возразить, что при таком порядке до Родена не доходят многие важные идеи, с которыми являются к нему посетители. Мы это знаем. Мы идем на этот риск. Лучше планомерная безостановочная работа в однажды принятом направлении, чем случайные, может быть, блестящие идеи, которые создадут перебои в работе. Сотни людей ежедневно добиваются личной беседы с Роденом. Если дать каждому по десять минут, получится ничем не вознаградимая потеря времени. Возьмем карандаш, помножим десять на полтораста и посмотрим, сколько минут потребуется Родену, чтобы переговорить со всеми посетителями.