Был седой однорукий человек, рассказывавший, что другую руку он потерял во время восстания, за несколько лет перед этим. Он путал дату этого события в разговоре с другими участниками восстания. Кроме того, Тарт заметил, что однажды во время ночного вызова, когда вся камера была в тревоге, этот человек вел себя не так как все. Он проснулся, прислушался и снова спокойно уснул: по-видимому смерть ему не угрожала.

Был еще человек излишне разговорчивый. Он выкладывал свою биографию и желал слушать чужую. Он был участником маленькой террористической группы, все члены которой были уже переловлены. Поэтому он позволял себе быть откровенным, а это невольно вызывало на откровенность и его собеседников, принадлежавших к организациям иного типа, в которых не все члены были переловлены.

Двойственное впечатление производил также один бывший певец. Он, как и все, останавливался около окон, считал часовых за рвом и мерил его глубину, но другие делали это невзначай, с голодной цепкостью в глазах, а он смотрел в ров подолгу, имел любознательный вид и шепотом, шевеля губами, множил число часовых на данном секторе на все число секторов. Он или не подозревал о присутствии шпионов в камере или имел причины не бояться их.

С ним происходило превращение, когда он начинал петь. Тогда сомнения в его искренности исчезали. Кое-кому его репертуар не нравился, ибо он пел о веревке в доме повешенного, но другие слушали его с волнением. Это были обычные тюремные темы: решетка, облака в небе, ветер с полей, побег. Он знал много мотивов из песен и старых опер и к ним сам подбирал слова. Он был импровизатор.

Однажды, после непогоды, яркий солнечный луч упал сквозь решетку и вывел арестантов из дремоты. Он был красив, но люди в камере не обрадовались ему и отвернулись от него, как от досадного напоминания. Певец оглядел лица, угадывая настроение. Он был театрален. Он стал у окна лицом к зрителям так, чтобы решетка и солнце были для него декорацией, и, с жестом в их сторону, запел:

Он высказал в словах мысль, которую каждый неясно сознавал, и имел успех, выразившийся в том, что после его пения люди стали еще угрюмее. Его стих был негладок, но мелодия и голос, которым он хорошо владел, делали их лучше.

В камере было тесно. Места на койках занимались в порядке прибытия. Тарт лежал на полу на соломе. Он прибыл последним, и ему досталось самое холодное место — на цементном квадрате посреди камеры. Квадрат этот отличался цветом от остального пола, выложенного кирпичом. Тарт, просыпаясь от холода, иногда раздумывал, что означал этот квадрат и почему он приходился как раз посреди камеры? Холод он объяснял свойствами цемента.

Его соседом в первые дни был однорукий старик. Потом освободилось место на койке, и старик перебрался туда. Тарт мог передвинуться с цементного квадрата на его место, но когда он перестилал солому, он услышал около себя шепот:

— Оставайтесь на старом месте. Закройте квадрат соломой. Я лягу вместо однорукого.

Это был Гренада. Он говорил в тоне приказания. Тарт отодвинулся на старое место. Гренада устроился рядом, и хотя он сейчас же отвернулся и закрыл глаза, Тарт понял, что они теперь союзники.

Утром он шепнул Гренаде:

— Вы знаете, что до прохода колеса осталось только два дня?

Гренада, не разжимая губ, ответил:

— Знаю. Все в порядке. Не разговаривайте со мной. Не смотрите в окна. Следите за людьми. Ищите шпиона…

Наступил шестой день, последний перед колесом, — а дело оставалось на прежней точке. Гренада молчал и отворачивался, если видел, что Тарт хочет с ним заговорить. Он был спокоен, и это значило, что какой-то план побега у него существует. Другой вопрос: что это был за план? Люди в подземельях годами долбят стены, подготавливая побег, а он как будто собирался выполнить всю работу в полчаса. Не был ли его план обычной бредовой идеей, которым подвержены заключенные, а его спокойствие — блаженным состоянием, когда человека уже нельзя переубедить.

Однако, Гренада не только ходил из угла в угол, ожидая чудес. Он работал для побега, и Тарт это видел. Гренада искал шпионов. Они оба кружили около одних и тех же людей. Гренада смягчил свой неласковый взгляд, обшаривая им людей, симулировал дружелюбие и хорошее настроение. По-видимому, он испытывал те же сомнения, что и Тарт. Шпионы были ему неизвестны.

Между тем предстояло вынести приговор строгий и безошибочный. Ошибка в ту или другую сторону была бы или ненужной жестокостью или гибелью для дела. Они должны были судить, не опрашивая подсудимых, не давая им понять, что их судят, основываться лишь на чутье, недомолвках, кривых улыбках. В обстановке, где все, боясь шпионов, кривили друг с другом, ошибки были неизбежны.

Колесо облегчило им их задачу. Последний пришедший с воли арестант рассказал о панике, охватившей город. Колесо ожидалось на следующее утро. Его зона была точно вычислена и проходила в трех километрах к югу от города, но жители не верили точным вычислениям и массами выбирались на север.

Крепость целиком лежала в зоне разрушения. Местность около нее очищалась принудительным порядком. Арестант встретил по дороге десятки грузовиков с имуществом. Такие же грузовики с имуществом тюремщиков он встретил в воротах крепости.

Людям в камере не надо было объяснять, что такое колесо. Все они были недавно с воли и имели о нем понятие. Но лишь немногие предполагали, что им придется столкнуться с ним вплотную.

— Нас эвакуируют, — предполагали одни. — Они могли бы перебить нас всех и без колеса. И если они нас до сих пор щадили, это значит, что мы им для чего-то нужны.

— Нас оставят погибать вместе с крепостью, — говорили другие. — Прекрасный повод отделаться от всех нас сразу.

Гренада и Тарт могли сделать во время этих разговоров ценные наблюдения. Однорукий старик допускал обе перспективы, но был спокоен. Раболепный — лишний раз вспомнил, что он по недоразумению попал к политическим и было бы лучше, если б он сидел среди уголовных. Певец покусывал губы и был озабочен. Грядущая общая гибель могла бы вдохновить его на новую импровизацию, но сейчас ему было не до песен. Террорист предлагал немедленный бунт, но не был поддержан большинством, которое решило ждать событий.

Странно, что помешанный арестант, просивший у тюремщиков смерти, совсем не был обрадован, когда узнал, что его желание будет скоро выполнено. Колесо было для него неожиданностью, которая скорее пугала его. В этот день он ни разу не стонал и не просил, чтобы его убили, но лежал, присмирев, и с беспокойством на лице прислушивался к разговорам.

Он успокоился только к вечеру, когда судьба заключенных выяснилась окончательно. На вечерней поверке его и еще двоих арестантов вызвали из строя и поставили отдельно, и так как все трое обрадовались, было ясно, что их вызвали не для расстрела. Вторым в этой шеренге был певец, третьим — один малозаметный арестант, из тех, для кого Тарт в решительный момент считал достаточными веревку и кляп в рот.

Это были шпионы, которых тюремщики хотели сохранить. Певец избегал смотреть людям в глаза, но помешанный с удовольствием следил за впечатлением, которое он произвел. Он был в здравом уме, и этот ум никогда не оставлял его, особенно в тот момент, когда, по уговору с канцелярией, он становился к окну и кричал свои проклятия.