— А наш солдат еще крепче!

— Нечего и говорить много, — решительно заявил Шереметев. — Вы, генерал, — обратился он к Голицыну, — крикните охотников и завтра на заре в путь!

— Слушаю! — ответил Голицын.

Петр усмехнулся.

— Ну, штурм так штурм! Господин фельдмаршал уже отдал приказ, а нам, капитанам, ему не прекословить! С Богом! — серьезным уже тоном сказал он Голицыну.

Тот поклонился и вышел.

Петр помолчал несколько мгновений и потом тихо сказал:

— Много крови прольется!

— А потом уже и отпразднуем сию викторию! — веселым тоном закончил Меншиков и заставил царя улыбнуться.

— Братцы! — вваливаясь в кабак, закричал какой-то солдат. — Охотников зовут фортецию брать! Кто охоч?

— Я! я! я! — загремело вокруг, и все, повскакав со своих мест, бросились вон.

Яков оказался впереди всех. Он побежал, куда бежали все гурьбой.

Уже начало смеркаться.

Пылал костер, гремел сухой дробью барабан и голоса выкрикивали:

— Кто охоч идти на штурм, отделяйся!

Яков так рванулся вперед, что вокруг него сразу поредела толпа, и очутился перед Голицыным. Тот стоял с двумя офицерами и, увидев Якова, спросил:

— Хочешь?

— Хочу!

— Дело трудное.

Яков только тряхнул головой.

— Становись туда! — указал ему Голицын позади себя, где уже толпилось изрядно народа.

Яков отошел, а Голицын уже опрашивал следующего.

Охотников набралась масса, и опять из них надо было делать выбор, а потом распределять всех по местам.

Матусовым досталось в команду шестнадцать человек с Яковом, у Савелова под командой было двадцать четыре человека, у Багреева — сорок, у Фатеева — тридцать; прапорщик Краков командовал сорока двумя преображенцами; сержант Мартынов командовал сорока семеновцами, а там еще прапорщики и сержанты, каждый кто с тридцатью, кто с сорока людьми.

Выбор кончился. Голицын выстроил всех крошечными отрядами и, обратившись к охотникам, начал говорить:

— Стрельба теперь кончена, надо крепость брать. Стены толстые да высокие, выходы крутые. Ну, да с нами Бог! С юга и в долинах, и в куртинах есть проломы, туда и пойдем! Каждый возьмет с собою лестницу! Ночью сядем в лодки и подойдем поближе, а как отсюда из пяти морских мортир три раза ударят, так все разом — с Богом! На берег выходить в порядке, лодки привязать и по два при лодках остаться! А теперь помолимся! — и он снял шляпу.

Была суббота десятого октября. Подошел священник и под открытым вечерним небом начал всенощную службу. Всех охватило умиление. Потом священник окропил всех святою водой.

Вдруг перед рядами охотников выросла огромная фигура царя. Его лицо было ласково и в то же время грозно.

— Кто колеблется, может уйти сейчас; нет неволи! — сказал он первые слова.

Все молчали и ни один не двинулся.

— Тогда с Богом, дети мои! — произнес царь. — Это все, — указал он на крепость, — было наше, нашей кровью полито и должно нам вернуться! Покажем же им, как мы свое отбираем! Всех поцеловал бы, да времени нет! — окончил он.

— Виват! — загремело в ответ царю, и в этом возгласе слышалась уже победа.

Голицын скомандовал и повел всех к берегу.

Там через два третьему давали крепкую лестницу и потом всех сажали в лодки.

— Отчаливай! — раздалась команда.

Яков налег на весла, и их баркас отошел от берега. Следом за ним, как тени, неслышно плыли десятки других баркасов, полных людей, обреченных на смерть. В то же время раздалась последняя канонада для того, чтобы отвлечь внимание неприятеля; с крепости стали отвечать тем же. А баркасы медленно подвигались к Нотебургу.

Голицын проводил их и тотчас приказал бить в барабан и созывать вторую партию охотников, которую решил уже вести сам.

Залпы загремели, каленые ядра огненными зигзагами чертили темное небо, и зрелище с баркасов на эту перестрелку было волшебное.

Савелов, как и всякий влюбленный, несмотря на близкую битву, был настроен поэтически, и теперь, сидя на корме баркаса и смотря вверх в черную бездну, по которой красными змеями с шипением и свистом пролетали каленые ядра, думал все о той же Кате. Быть может, она и тут недалеко где-нибудь, и до нее доносится грохот выстрелов, а она не думает, что он близко. А, может быть, она далеко-далеко и уже давно забыла о нем и думать. Что девушке поцелуй? И ему хотелось в этом бою забыться и умереть.

Выстрелы гремели. По команде передовых баркасы вдруг остановились и, выстроившись полукругом, стояли неподвижно почти перед самой крепостью, стены и башни которой в темноте осенней ночи чернели огромными силуэтами, иногда вдруг озаряемыми линией огня.

— Чего же стали? — зашептались в лодке солдаты.

— Ждем сигнала, — ответил Савелов. — Не бросайте весел! Тогда сразу наляжем и… на штурм!

Говоря это, он задрожал от волнения и крепко сжал рукой эфес сабли.

Наступило безмолвие.

А залпы грохотали по-прежнему.

На баркасе братьев Матусовых, кажется, волновались больше всех других, Яков же поражал всех жаждою боя. Он порывисто дышал, его ноздри раздувались, от него веяло мощью, и сидевшие с ним пятнадцать человек словно электризовались подле него.

— Вздуем их? — спросил Якова Семен Матусов.

— Ох, я один на стену пойду! — жадно ответил Яков.

— А за что ты их так не любишь?

— А кто их любит? Спроси у любого: и у нашего, и у финна, и у карела! Ишь, они, дескать — господа, а мы — сволочь! Да! У нас вот взяли Ермилу Дерюгина за то, что их майору не поклонился, да палками забили. А вот как был у нас Ливенталь… Меня чуть за него не повесили, да я убег! Да!

Яков дышал, как был на работе, сжимал кулаки, и глаза его горели.

— Здорово! Ха-ха-ха! — засмеялся Семен Матусов.

— С таким молодцом мы что с ротою! — подхватил Степан.

— Пожар! — вдруг крикнули на соседнем баркасе.

Канонада сразу смолкла. В крепости Нотебург показалось красное зарево; оно стало расти и расти и поднялось высоко с черной шапкой черного дыма.

— Наши ядра зажгли! — крикнул Фатеев.

— Виват-ат! — донеслось до них с русского берега.

А следом за этим возгласом внезапно наступившую тишину нарушили три зловещих залпа, каждый из пяти мортир.

— Бум… бум… бу-ум, — прогудело в тишине.

— Вперед! — раздались команды.

Сидевшие на веслах сразу легли на них, баркасы двинулись, стройным рядом понеслись к берегу, а затем неслышно врезались в песчаный берег.

— Бери на причал! Двое у баркаса, лестницы вперед! Стрелять не надо! Марш! — раздалась в тишине команда, заглушаемая треском пожара в крепости.

Это было в воскресенье одиннадцатого октября 1702 года, в половине четвертого утра.

Тьма начала редеть, и в серой полумгле, озаренной заревом пожара, отряд Матусовых увидел в полутораста саженях высокие, толстые стены и башни крепости с толстыми короткими пушками.

Под стенами шел широкий ров.

— Стойте! Здесь левее пробита брешь, надо в нее лезть. Потихоньку вперед! — остановил всех Фатеев и, приняв общую команду, повел всех колоннами.

У Якова на плечах висела лестница, в руке он сжимал тяжелый тесак.

Они быстро опустились в ров, перешли по грязи и выбежали к стенам крепости. Но там их уже ждали. Лентой огня опоясалась стена, раздался оглушительный залп над самыми головами осаждающих и следом за ним стоны и крики.

— Вперед! — заревели озлобленные Матусовы и рванулись к самой стене. — Лезь!

Яков поставил лестницу и один, как безумный, полез по ней вверх. За ним поспешили другие. Яков взобрался наверх и зарычал от ярости. Лестница больше, чем на сажень, не доходила до гребня стены.

«Бум! Бум! Бум!» — грохотали пушки, а между их залпами слышался треск ружейной пальбы, и русские падали с лестниц, покрывая землю трупами.

— Назад! — закричал испуганный, раненый Фатеев.

Он видел, что атака отбита, и жалел людей.

— Помощь! Помощь! — закричал Савелов.