— Катей звать. Купца Пряхова из Ингрии, новгородского купца… Были они это в Риге, ехали в Остров, оттуда, значит, на Новгород и домой куда-то. Я уж и не понял даже; все на Катю смотрю. Ну, и поехал с ними. А как Мариенбург брать — их и нет: пропали, сгинули… Или убили их, или уехали, — и Савелов схватился за голову и застонал.

— Да тебе-то что? — удивленно спросил Багреев.

Тот в свою очередь взглянул на него исступленным взглядом.

— Да полюбил же я ее, пойми! — прошептал он, схватывая Багреева за руку, — и она меня. Старуха уснет, мы целуемся. Ах, не забыть мне ее, не забыть! В Острове был, искал, тут искал. Нет и нет!

Багреев сочувственно взглянул на друга и, видя, как он убивается, сказал:

— Может, и найдешь. Вот теперь в Ингрию идем…

— Ах, если бы!

Свечка догорела и шипя погасла. У Багреева от усталости слипались глаза. Он нашарил чью-то постель и повалился на нее, а Савелов все шептал:

— Ах, если бы найти! Ведь как любились-то! Три дня, как сон. Я даже не грабил ничего…

А в это же время у Шереметева сидели Титов с Глебовым и внимательно слушали письмо царя к фельдмаршалу.

«Сами чаем немедленно быть в Ладогу и Вам о том же указываем. Понеже так все слаживается, что легко можем фортецией Нотебург овладеть и тем свои виктории много увеличить»…

— Отдохнуть не пришлось, — промолвил Титов.

— Государь об отдыхе не мыслит, токмо о славе оружия, — так нам ли говорить о том?

— А каким путем пойдем к нему? — спросил Глебов.

— Я уже глядел. Прямо на Порхов, а оттуда вдоль по Волхову до самой Ладоги. Надо, Василий Лукич, лодки наготовить и чтобы продовольствие и прочее все в порядке.

— Это уж известно. Когда же тронемся?

— Завтра нельзя, а послезавтра надобно сниматься. Кузьма Авдеевич впереди пойдет, а там мы оба.

— Так завтра с утра и за работу! — сказал Глебов, вставая.

Титов поднялся тоже, и они ушли, оставив Шереметева.

Он раскрыл карту и долго рассматривал ее, потом улыбнулся, набожно перекрестился и сказал:

— Да, русский орел заклюет Швецию. Уходи, Карл, подальше их этих мест!

Он отошел к своей постели и медленно стал раздеваться.

Фатеев в крошечной горенке, сидя на табуретке, крепко спал, свесив на грудь голову.

Спали все, и только Савелов лежал неподвижно без сна. Ему представлялась русая головка милой Кати; он видел голубые глаза с ресницами, что стрелы, видел пунцовые губы девушки и ряд белых ровных зубов, обнажаемых улыбкой, вспоминал душный летний вечер, когда ее руки обвивались вокруг его шеи и губы тихо шептали: «Милый ты мой, любимый!» Он закрыл поцелуями тогда ее губы. И вдруг все это исчезло, как сон, исчезло, чтобы томить его непрерывной тоскою об утраченном счастье!

— Николаша! Слушай, Николай! — окликнул он спящего Багреева.

— М-м-м-м, — промычал тот и повернулся на другой бок.

— Мы ведь найдем ее, а? Побожись, что поможешь, скажи: «Ей-Богу!» — и он стал тормошить Багреева.

— Ей-Богу! — ответил тот и захрапел снова.

В ясный сентябрьский день вниз по Неве тихо спускалась небольшая лодка. На скамейке, обняв друг друга, сидели две девушки: одна — русая с голубыми глазами, а другая — с темными волосами и серо-зеленоватыми глазами; на корме же лодки стоял и правил веслом юноша. Ему было лет восемнадцать, но в высоких желтых кожаных сапогах, в серой куртке, на поясе которой висел нож, с русыми кудрями, едва сдерживаемыми войлочной шапкой, с открытым, смелым лицом, он своим ростом и широкими плечами, и крутой грудью производил впечатление молодого богатыря. Он лениво шевелил веслом, и лодка медленно скользила вдоль берега, покрытого густым сосновым лесом.

Она спускалась приблизительно от того места, где нынче в Петербурге находится Калашниковская пристань. Тогда же (в 1702 г.) на этом месте находилась деревня Манола, заселенная финнами, преимущественно рыбаками.

И весь вид Невы имел тогда совершенно другой характер. Ее крутые берега щетинились еловым и сосновым лесом; не стояли пароходы и баржи, а лишь кое-где мелькал белый парус легкой ладьи рыбака, да редко-редко через реку переползал неуклюжий плот, служивший для переправы, там ниже, где теперь Смольный монастырь. На месте последнего находилось большое село Спасское — старинный русский поселок новгородских купцов, а напротив, где теперь Охта, стояла крепость Ниеншанц и против нее, через речку Охту, город Ниен.

Лодка медленно приближалась к этим местам, и на левом берегу уже виднелись тесовые крыши домов и амбаров и среди них зеленый купол церкви, а на правом — крепость со рвом, шестиугольной стеной, с шестью башнями и неуклюжими, длинными пушками, а за нею — черепичные крыши городских домов и амбаров.

Всего три года тому назад здесь кипела жизнь, стояли шенявы и барки, на пристанях суетились люди, а теперь из-за войны с Россией все затихло, замерло. Многие из шведов в страхе, что придут русские, бежали в Выборг, а русские перебрались в Новгород, и оживленная местность приняла описанный вид. Только шведские солдаты шныряли тут и там, только шведские военные суда то спускались, то поднимались по Неве, да по деревням шли равнодушные финны, промышляя охотой и рыбной ловлей, да в селе Спасском осталось еще десятка полтора купеческих семей и их приказчиков, более смелых или более тяжелых на подъем.

К числу таких принадлежала и семья богатого купца Пряхова, торговавшего в Новгороде и осевшего в Спасском еще до времени прихода Делагарди (1611 г.). Теперешний Пряхов уже не помнил того времени, но знал, что и отец, и дед его здесь грузили суда и сплавляли их вниз через Балтийское море в далекую Англию и города Ганзейского союза.

Закоснелый старовер, Пряхов не возлюбил смелого преобразователя, царя Петра, за его новшества и не называл его иначе, как порождением антихристовым, а когда другие его товарищи ввиду военного времени тронулись с места, он вначале только плевал и махал руками.

— Наше место свято, сто лет тут торгуем; нехристь-швед не мешает, так и этот пройдет мимо! — говорил он и не трогался с места.

Но приближалась опасная пора; нехристь-швед: в лице коменданта Ниеншанца несколько раз наведывался в Спасское, что-то измеряя, прикидывая и соображая с другими офицерами, и стали слышаться речи, что шведы хотят жечь Спасское и строить на его месте редуты.

— Ты что же в мыслях задумал? — начала приставать к мужу Пряхова. — Или хочешь, чтобы они все наше добро огнем спалили, или ждешь, чтобы царские потешники нас разнесли.

— Оставь! — отмахивался Пряхов, — не бабьего ума это дело!

Однако он стал задумываться и наконец решил переезд, для чего сначала снарядил обоз, нагрузил его всем своим товаром и отправил с приказчиком Грудкиным в Новгород, куда шла прямая дорога от Спасского; затем, дней десять спустя, он решил ехать со своей семьей и домашним скарбом.

Пряхов с женой и работниками суетился по дому, по кладовым и амбарам, а тем временем его дети, дочь Екатерина и сын Яков, с дочерью приказчика Софьей гуляли или катались в лодке, прощаясь с бором, с берегами Невы и самой Невой.

— Скучно будет! — вздохнув, промолвила Катя и любовно огляделась вокруг: — Все тут знаешь, везде-то резвились, радовались, а там…

— Свыкнешься! Да и не навек едем в Новгород, — ответил брат. — Я так думаю: царь-батюшка со своими воинами живо этих кургузых шведюков разгонят, и все это, — он махнул рукой, — нашим русским станет. Слышь, оно и было наше.

— Тсс! — испуганно остановила его сестра, — как ты царя-то величаешь? Вот ужо тятенька услышит, он тебе задаст.

— Что мне тятенька? Он так думает, а я иначе понимаю. Против Петра Алексеевича и царя не было. Вот что! Вот вы в Новгород поедете, а я к царю убегу! — и глаза его разгорелись, а грудь заходила ходуном. — Я знаю, где он… тут, недалеко! Да!.. И убегу! — упрямо повторил он.

Сестра покачала русой головкой, а ее подруга, Софья Грудкина, вдруг побледнела.