Бесы

Она шла, придерживая края, чтобы не расплескать. Осторожно выставляла ногу, пробовала землю, словно топкое болото, затем ставила ступню. Переносила вес. Опять поднимала ногу — другую. В спину светила луна, чётко обрисовывая тень, так что казалось, будто идущих двое.

На самом деле их было гораздо больше. Целый театр теней, выламывающихся в дикой пляске.

Живот оттягивали крольчата. Они бултыхались внутри, бездвижные, как картошка в супе, едва-едва перебирая хиленькими лапками. А может и не перебирали, а так казалось просто от того, что она двигалась. На лысых красных мордочках телескопами выпирали глаза — слепые, несоразмерно большие, как будто наляпанные нарочно, из пластилина.

Под босыми ногами тихо хрустели снежинки, тонким слоем размазанные по дорожке.

Вот сбоку проплыла старая яблоня, а живот облило что-то горячее, тягучее как патока. Рот лопнул в улыбке, потянувшей за собой пузыри в уголках. Ей было тяжело дышать — но это не мешало улыбаться. Познать радость материнства — разве не высшее блаженство?

Мимо полосатым демоном прокралась кошка, едва касаясь земли лапками. Следом чернильным пятном летели длинные тени. Чёрный силуэт мелькнул стрелой и пропал в зарослях ежевики. Или это была малина? Девушка тряхнула головой и подтянула края с крольчатами, силясь свести их скользкими мягкими пальцами: ещё не хватало лишиться добытого с таким трудом! Бездомная пушистая нечисть с удовольствием бы полакомилась слабыми детками, только волю дай! Маленькие красные тельца как бальзам на истерзанную душу — ложились широкими стежками, латая чёрные дыры. Она забила ими все щели, через которые могла просочиться хоть капля радости. Замерла на мгновение, ощущая распирающую наполненность, а потом жадно, украдкой облизала пальцы и ладони — чтобы точно ничто не пропало втуне.

 Под плотно сомкнутыми веками угадывались вишнёвые глаза-бусинки. За зимой придёт лето, созреют ягоды. Слепые глаза всегда можно вырезать и заменить. Она могла бы помочь видеть и сейчас: нож лежал в правом кармане домашнего халата. Всего лишь нужно обхватить слабое несопротивляющееся тельце двумя пальцами, наблюдая, как крупная голова болтается на тонкой шее. Потом  решительной рукой, но медленно разрезать лезвием слепые глаза-телескопы поперёк, обнажая белые глазные яблоки. Только вишен на замену пока не было.

Но она шла голой — халат валялся где-то ещё до яблони, а высокая пожухлая трава, так и не сгинувшая за зиму, хлёстко била по ногам. Да и рук отпустить она не могла — крольчата бы вывалились на мёрзлую землю и окоченели, так и не успев раскрыть глаза в своей короткой жизни.

Она хотела дождаться, пока крольчата вылезут сами. Но ждать, как выяснилось, было совсем невмоготу. Ей бы подошли любые — хоть змеята, но тех было уже не найти: на дворе падал липкий снег. Кошка окотилась осенью, и котята успели подрасти. А вот крольчиха в клетке на заднем дворе, ожидающая приплода, оказалась кстати.

Она старательно копалась в горячем нутре, дымящим на вечернем морозце, разбирая по кучкам где потроха, а где — крольчата. В стылом вечере запах свежей плоти стоял плотно, а тёплые внутренности не давали мёрзнуть худым пальцам. Пальцы она иногда облизывала — по одному, стараясь растянуть удовольствие. Рядом горкой валялся халат, в карман которого она засунула нож.

Идти становилось тяжелее с каждым шагом. Кусты ежевики теперь высились серыми сугробами и, казалось, хотели проткнуть небо своими длинными плетями. Она споткнулась и, чтобы не упасть, схватилась за шипастый стебель. Колючки тут же впились в ладонь, начиная высасывать кровь. Медленно, словно были живыми, по капле впитывали животворящую влагу, чтобы по лету отдать её ягодам, всю без остатка. Мелькнула мысль, что можно сколоть края колючками, чтобы не вывалились крольчата... но лучше она будет держать. Надёжнее. Пересиливая себя, она снова прижала пальцы к животу и стиснула зубы.

Под ноги вдруг попал камень, как будто специально выпрыгнул. Сбиваясь с шага, она снова запнулась и, не удержавшись, упала. Крольчата вывалились из живота, горохом рассыпаясь по земле. Она физически ощутила, как падал каждый, а потом давящая пустота медленно заполнила то место, где недавно копошились маленькие хрупкие жизни.

Тишину разрезал скорбный вой — так собаки воют на покойника, так она оплакивала свою потерю.

***

Говорили ей, не ходить той дорогой — ею ходят бесы. Ходят, бесятся, манят с собой. В их глазах — печаль, руки — добрые, нежные, чуткие. Подкупают сочувствием, глядят в душу — сядь рядом, поплачь. Говорили ей, бесы хитрые бестии: сами рядом сядут, станут обнимать, вздыхать томно. Пальцы, одетые в гранёные когти, запутаются в волосах, растреплют косу ниже пояса. Бес будет говорить речи сладкие, липкие, да только после таких речей одна дорога — в воду, отыскать только камень потяжелее да верёвку покрепче... Говорили ей, нельзя плакаться бесу. Как узнает он сокровенное, пиявкой вопьётся, вгрызётся в сердце, станет цедить жизнь да силу, как вино дорогое мускатное. Не слушала. Плакала пока плакалось, жалобилась, жалела себя. Хотела всего лишь счастья — а вышло... Не сумела беса обуздать, не поверила!

Бесы — они ведь мёртвые все, от рогов и до кончиков двух хвостов. Даже оба сердца мёртвые: одно в голове, другое в груди. Они бьются вразнобой, гоняют кровь гнилую, а если застучат слаженно, знай, что сумела беса затронуть.

И только живчик пульсирует на брюхе. Прямо под пупком, заросший жёсткой шерстью, и не увидишь сразу. Хоть землю ешь — а живчик тот удави. Вырежи, выгрызи, вырви! Иначе не спастись. Заговорят, заморочат, так что имени своего не вспомнишь. Или лаской заласкают до умопомрачения. Вроде целуют — а по телу как будто осы роем жалят. Тогда беги. Куда хочешь, только побыстрее. Догонит — станет кровушки требовать на откуп. Сначала укусит, потом внутрь заберётся, начнёт перебирать потрошки, трогать печень да селезёнку. Сначала робко, потом смелее. Ковырнёт когтем. Откусит кусочек, прожуёт, проглотит — а тебя вытошнит, как будто тухлой рыбы наелась. И нутро горит, как кислотой облитое — вот-вот вытечет, не удержать!

Бесы хитрые бестии, мысли могут видеть и чувствовать. Мысли — их всегда видно, если знаешь, куда смотреть. Потому и наловчились в обмане, что наперёд тебя знают. Но обмануть можно всех, даже и беса. Думай громко об одном, а тихонько — о живчике на брюхе. Тут главное не растеряться: любая палка подойдёт, хватай да бей! Колом в живот, так чтобы перебить хребет и к земле пригвоздить. Бес будет хрипеть и звать на помощь. Заговорит разными голосами, и любимыми, и ненавистными — главное, выдюжить, не броситься на подмогу. Как живчик перестанет биться — мёртвый бес станет ещё мертвее. Растечётся пустой шкуркой бархатной, оставит твои руки обожжёнными до костей. Бес всегда похож на своего хозяина. Близнец. Брат. Двуединый.

Говорили ей не ходить той дорогой...

***

В колени и ладони впивались камни, холодные, как и её нутро, и склизкие от подтаявшего снега. Полная луна, до того светившая в спину, как будто специально спряталась, чтобы ничего не было видно. Голые ветки ежевики казались тонкими корявыми руками, тянувшимися к её крольчатам. Она всхлипывала и пыталась их собрать. Грязными пальцами с прилипшим сором подбирала остывших и скользких крольчат и пихала себе в живот. Обтирала пальцы о голое тело и снова шарила по земле в поисках. Она поднялась на четвереньки, чтобы проползти вперёд, как под коленкой что-то влажно хрупнуло. Наверное, раздавила крольчонка.

Тишину разрезал тонкий скулёж, и словно в ответ, смилостивившись, снова засветила луна. К красному от крови колену прилипли ошмётки, недавно бывшие маленьким, нерождённым кроликом. Воя, она села на мёрзлую землю, не ощущая, как под ягодицами снова хлюпнул раздавленный крольчонок. Всхлипнула, робко потянулась к коленке, пальцем смазала кровавую жижу, как крем с торта, и медленно слизнула. Потянулась снова. Утёрла слёзы, размазывая грязь и кровь, нащупала следующего… она облизывалась и улыбалась: теперь-то они навсегда останутся в ней! По крайней мере, какая-то часть. Растворятся, впитаются изнутри, будут греть собой, радовать.

В открытый живот заползал холод. Он стискивал стылой лапой внутренности, от чего леденели руки и ноги. Руки становились деревянными, пальцы сгибались с трудом. Она пробовала натянуть кожу, чтобы хоть как-то согреться, чтобы мороз не проникал в неё снаружи… Но живот хищно щерился рваным ртом, оскаливался внутренностями. Красноватая корочка шла трещинами от каждого неловкого движения. Если часом назад у неё внутри было тепло, то сейчас даже не согревались пальцы. Онемевшие кончики не чувствовали ничего: ни липкой кожи, ни шероховатости земли.

Крадясь на острых копытцах, внутрь шмыгнул бесёнок. Он потрогал вывалившуюся лиловую кишку, лизнул на пробу, а потом укусил. У девушки потемнело в глазах и сбилось дыхание. Лунный свет мертвенно серебрил голую кожу, начинающую схватываться морозцем. Она застывшим взором смотрела на полную луну и понимала, что уходит. Бесы наматывали внутренности, как шланг на руку, отчего в горле стояла тошнота, а ещё — тусклый, остаточный привкус крови. Из раскрытого рта тянулась густая красноватая слюна, неохотно стекая по подбородку. Так бывает, когда побеждают бесы. Теперь настало их время, и если прислушаться к тишине, можно услышать, как они чавкают грязными ртами, а где-то ниже пупка в жёсткой шерсти стучит бесовский живчик…