Глава 11.

Алекс

Моя совесть подобна недоразвитой мышце. Она редко используется, поэтому с годами атрофировалась. Но она все равно время от времени дергается и рефлексирует, когда я размышляю о чем-то действительно ужасном из своего прошлого... или когда замышляю что-то действительно чертовски мерзкое на будущее. Однако сегодня, возвращаясь в Роли, я абсолютно ничего не чувствую, наслаждаясь теплом, пока иду на занятие по статистике. Мысль о том, что Киллиан сидит на холоде, ожидая, что кто-то придет и найдет его, спасет и отвезет внутрь, чтобы ему не пришлось плюхнуться на живот и ползти обратно в школу, как чертова змея, которой он и является? Я в восторге от этого. Температура на улице минусовая. Ученики Роли Хай не настолько глупы, чтобы бродить там в такую погоду, а это значит, что вероятность того, что кто-то наткнется на него, крайне мала. Ему придется взвесить свою гордость против воли к жизни, и в конце концов он примет решение. Он будет ползти и в ту же секунду поймет, каково это — быть уязвимым, униженным и оскорблённым.

То, что я только что сделал, определенно не нарушает правила, установленные Сильвер. По сути, я их официально не нарушал. По крайней мере, я не думаю, что это так. Я и пальцем не тронул Киллиана, так что меня нельзя винить за то, что я причинил ему боль. Отказаться помочь кому-то, если он окажется в сложной ситуации? Хмм. А вот это уже серая зона. У этого вопроса есть две стороны, орел и решка на монете морали, которая потенциально может упасть любой стороной. Но мне на это наплевать. У меня нет никаких гребаных сожалений.

Можно было бы возразить, что Вселенная уже воздала должное Киллиану, лишив его способности ходить, лишив возможности снова заниматься сексом, но я не верю ни в карму, ни в Божественный суд Вселенной. Моя мать верила в Бога и всех святых католической церкви. Она предпочитала видеть божественную руку в своей повседневной жизни, приписывая даже самые незначительные совпадения и неудачи удовольствию или неодобрению своего Всемогущего Создателя.

Я не знаю, существует ли Бог. Но вот, что я точно знаю: если мы были созданы какой-то высшей силой, и существует некое равновесие, по которому мы должны отвечать за свои поступки, то нас точно не попросят ответить за наши грехи в этой жизни. Хорошие люди умирают ужасной смертью, в то время как самые злые существа, какие только можно себе представить, ходят в лучах солнца, и удача благоволит им на каждом шагу.

Эта жизнь — хаос. Каждый путь, действие, решение и последствия — это жребий, и никто не наблюдает за нами, складывая колоду, корректируя наши результаты, направляя ход нашей жизни так или иначе. Называйте меня черствым. Называйте меня безжалостным. Называйте меня как хотите, черт возьми. Это не имеет значения. Я не буду полагаться на всемогущих божеств, фей, божественных духов, инь, ян или постоянно расширяющуюся Вселенную, чтобы научить ублюдков, которые причинили вред Сильвер, что будут последствия того, что они сделали с ней. Нет, так или иначе, я лично позабочусь об этом.

Статистика проходит как в тумане. Звенит звонок на обед, и все направляются в кафетерий. Я же собираюсь в библиотеку — Ха! Я — в гребаной библиотеке! — где мы с Сильвер встречаемся за обедом каждый день, когда у меня в кармане жужжит телефон.

Сильвер: музыкальная комната. Через пять минут?

Хм. Похоже, сегодня она решила сменить обстановку. Однако, странный выбор места. Я меняю курс, идя против потока тел, которые движутся в одном направлении к кафетерию, как лосось, плывущий против течения. Мне нетрудно пробиться сквозь них. Толпа расступается передо мной, как Красное море, студенты прижимаются к стенам, спотыкаясь друг о друга, чтобы убраться с моего пути, когда я направляюсь к лестнице, ведущей в музыкальные комнаты.

Когда меня впервые приговорили закончить свою школьную карьеру здесь, в Роли, другие дети смотрели на меня как на диковинку. Таинственная шкатулка, обернутая в кожу с чернилами, и они не были полностью уверены, что находится внутри. Несколько человек тыкали и ковыряли коробку, встряхивая ее, чтобы посмотреть, смогут ли они догадаться, что в ней находится, но все это изменилось после стрельбы. Теперь же люди, похоже, решили, что на самом деле я — ящик Пандоры, и меня следует оставить в покое любой ценой, чтобы я не привел к концу этого гребаного мира.

Снова. Ха. Чертова. Ха.

Я поднимаюсь по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки. Иметь длинные ноги — это благословение. В музыкальной комнате Сильвер сидит у окна с гитарой на коленях, наигрывая медленную, меланхоличную мелодию и глядя сквозь стекло на белый мир за окном. Я смотрю на нее, и каждая мысль, проносившаяся у меня в голове секунду назад, исчезает, превращаясь в черноту.

Она купается в холодном зимнем солнце, профиль лица очерчен ослепительной белизной. Под этим углом свет преломляется через линзу ее глаза, выхватывая и освещая лишь самый слабый оттенок синего. Пряди ее волос цепляются за свет, сияя вокруг головы, как тонкие золотые нити. Она выглядит великолепно, когда рассеянно перебирает струны гитары, рассказывая свою печальную историю, воротник ее простой серой футболки болтается свободно, обнажая ее плечо... Боже, это заставляет мою грудь болеть. Я все еще привыкаю к подобным чувствам по отношению к другому человеку. Любовь была мне незнакома с тех пор, как мне исполнилось шесть лет, а теперь она ворвалась в мой мир, как проклятый ураган, снесла двери моего рассудка и перевернула все, что я когда-либо знал.

— Ты собираешься просто стоять там или все же поиграешь со мной? — тихо спрашивает Сильвер.

Оказывается, она заметила, что я пришел. Натягивая строгое выражение на лицо, вхожу в музыкальную комнату, останавливаюсь перед инструментами, делая вид, что выбираю идеальный вариант. Сильвер тихо смеется себе под нос, ее пальцы все еще перебирают струны гитары, которую она выбрала для себя; сегодня она оставила свою дома.

С размаху я снимаю со стены самую старую, самую потрепанную гитару, размахиваю ею, как трофеем, и придвигаю табурет напротив Сильвера.

— Интересный выбор, — замечает она.

Я проверяю струны, корректируя их настройку по одной за раз. Когда я удовлетворен звучанием, позволяю себе слегка улыбнуться.

— Старые гитары-самые лучшие. Дерево теплое. Оно проделало все свои перемещения и деформации. Старые гитары вроде этой впитали в себя много музыки. Они всегда несут самые сладкие ноты.

Это звучит глупо, но Сильвер не смеется. Она наклоняет голову набок, глаза ее сужаются, как будто она видит инструмент впервые.

— Покажи мне, — говорит она.

Теперь моя очередь смеяться.

— Да, мэм. Твое желание для меня закон.

Говорят, музыка передается по наследству, по твоей крови, но я не знаю, правда ли это. Я единственный музыкальный человек в своей семье. Папа лирически восклицает о том, что играл на барабанах в группе со своими друзьями в старших классах, но я видела, как этот человек выстукивал ритм на своем столе, и поверьте мне... думаю, что он мог быть причиной того, что группа распалась в выпускном классе.

Мистер Скотт, учитель музыки, который изначально учил меня играть, когда я была ребенком, дал мне механику игры на гитаре. Голые факты. Держать пальцы здесь, чтобы создать этот звук. Нажать здесь, чтобы получить вот это звук. А затем бренчать вот так, чтобы создать ритм. Но он не давал мне ту тоску, которая разливается по моим венам всякий раз, когда я слышала, как играют что-то прекрасное. Это уже было во мне. На протяжении многих лет я полагалась на YouTube, чтобы найти талантливых гитаристов, которые заставляли меня чувствовать себя так, когда они играли. Я наблюдала и изучала их, останавливая, переигрывая, мои пальцы спотыкались о струны, пока я наконец не поняла, как они заставляют свои инструменты петь, а затем я заставила подпевать свои.

Я никогда лично не видела, чтобы кто-то заставлял гитару плакать, как Алекс заставляет плакать потертую, старую гитару в его руках, и это зрелище захватывает дух.

Его поза ужасна, спина сильно согнута над гитарой, голова повернута набок, и он внимательно слушает музыку, льющуюся из кончиков пальцев. Мистер Скотт всегда упрекал меня, если моя спина не была прямой, как шомпол, голова поднята, глаза устремлены вперед, а не вниз на струны. Ясно, что Алекс не следит за тем, что делают его руки, чтобы убедиться, что он бьет по правильным струнам. Его переборы и переплетения безупречны. Он смотрит на свои руки, как будто следует за ними, а музыка рисует картину, которую он хочет увидеть, когда она появится на свет.

Да и сама музыка тоже...

Боже.

Мрачная. Грубая. Сложная и тихая в одних местах, дерзкая и яростная в других. Приливы и отливы мелодии — это не то, что я бы назвала красивым для слуха. Дело не только в этом. Она затягивает меня, погружая свои когти глубоко в меня, овладевая мной так, как это случается только раз или два в жизни, если тебе повезет.

Я забываю дышать, наблюдая, как он создает свой шедевр. Когда Алекс закрывает глаза, выпрямляется, откидывает голову назад, поток музыки темнеет, опускаясь вниз в безумие темных, басовых, неистовых нот, до меня доходит, что эта музыка — сам Алекс. Она так точно описывает каждую его часть, что я понимаю, что он не просто играет для меня песню. Он показывает мне, какой он, делится со мной самым интимным, трогательным, личным способом, который только знает.

Я откладываю гитару, прислонив ее к стене у окна, собираясь закрыть глаза, чтобы сосредоточиться только на музыке. Но я не могу этого сделать. Алекса нужно видеть. Татуировки на тыльной стороне его ладоней перемещаются, когда его пальцы летают вверх и вниз по струнам — роза и волк, выступающие в концерте, один задает вопрос, а другой отвечает, не пропуская ни одного удара. Его темные волосы снова упали на лицо, скрывая черты, но я улавливаю угольный контур ресниц на его щеках, крошечную морщинку между бровями, белую вспышку передних зубов, впивающихся в нижнюю губу, и каждая отдельная черта заставляет мое сердце биться быстрее.