Глава 1

Кортни

Воскресное утро, 7 Августа 2016.

Тихий храп Дэниела разбудил меня рано.

На часах, висевших на грубой фанерной стене, до шести осталось десять минут, и пять — по дешевым цифровым часам, которые служили нам будильником. Не так уж и много потерянного сна. Будильник скоро зазвенит. У меня еще пять минут.

Дэниел ворчит, когда я толкаю его. Он милый, когда делает это по-детски. От этого мне хочется обнять его и потискать. Официально он мой муж, но на самом деле? Дэниел для меня словно единственный ребенок.

— Вставай, соня, — шепчу я, нежно ероша его волосы, пока он не проснулся. Он открывает глаза и улыбается мне. Физическое сходство с его сводным братом никогда не переставало удивлять меня. Близнецы, которые смогли родиться с интервалом десять лет и от разных матерей. Как могут два человека выглядеть одинаково, но быть совершенно разными?

Дэниел добрый и нежный, находит радость в мире, что окружает его. Он мог видеть красоту в этой лачуге, что мы делили пять лет, с оцинкованными полами и пожелтевшими пластиковыми окнами.

Возможно, это просто время? Возможно, это ответственность? Его брат Эммануил — помазанный. Избранный пророк Господа.

На лице моего Дэниела начали появляться морщины, и они от улыбки; его глаза излучали радость. Морщины Эммануила образовались от неодобрительного угрожающего вида, а в его глазах пылало ужасающее рвение.

Мама, как ты могла влюбиться в Эммануила? И как ты могла привести меня сюда и заставить так жить? Разве ты не видишь, как здесь плохо?

— Что скажешь, если мы вернемся в постель и притворимся больными? — спросил, подмигивая, Дэниел, садясь спиной к стене.

— Хочу, — вздыхаю я. Забыть не только про пять минут. Хотелось забыться на пять часов. — Но я не могу. Ты знаешь, что не могу. Сегодня рынок, и мне нужно подготовиться и загрузить грузовик и... — я умолкла. Нет смысла заканчивать предложение. Завершить мое предложение? Мой приговор — это жизнь в вечности. Это никогда не закончится.

Рыночные дни трудные, а также они благословенны. Они вытаскивают меня из огражденной территории. Каждую субботу и воскресенье с середины весны до поздней осени мы имеем стенд на фермерском рынке под открытым небом в Гринвилле. Он крошечный и отдаленный, чуть ли не последнее отдаленное поселение цивилизованного мира в глубине леса северного штата Мэн, но там я могу поговорить с людьми.

С нормальными людьми, которые живут нормальной жизнью. С нормальными людьми, которые не равняются на злобного, манипулирующего ублюдка, который утверждает, что получил Новое Откровение от Господа. С нормальными людьми, которым не нужно смотреть в пол, чтобы избежать гнева пророка и его сыновей.

С нормальными людьми.

Свободными людьми.

Дэниел утверждает, что у этих людей больше свободы, чем у нас, а я думаю, что он просто пытается убедить себя, что у нас лучше. Но мне лучше знать. Дэниел родился в этой жизни. Я — нет.

Я помню жизнь за пределами этого комплекса. Жизнь в городе, с домами и мощеными улицами, а не в этом скоплении продуваемых сквозняками, переделанных садовых сараев на раскинувшейся захудалой ферме в глубине леса. Жизнь, сосредоточенная вокруг друзей и семьи, школы и торгового центра. Жизнь, построенная не вокруг обшарпанной часовни, где разгневанный старик ежедневно разглагольствует о новом откровении, данном ему непосредственно из уст Господа.

Жизнь, где такой человек как Дэниел мог бы свободно и открыто выражать свою любовь к Иисусу. Где они могли бы пожениться и, как в сказке, жить долго и счастливо, в которой бы сами себе придумали, что хотели.

Это единственная жизнь, которую Дэниел когда-либо знал, и думаю, что он боится оставить ее, не уверенный, что сможет выжить в незнакомом мире. Я не могу понять этого страха перед внешним миром, не могу понять, почему он не хочет такой жизни. На его месте я бы сбежала много лет назад. Но опять же, я счастлива, что он этого не сделал: если бы Дэниел не попросил за меня своего старшего брата, одному Богу известно, за кого бы отец Эммануил выдал меня замуж.

Я убегала. Много лет назад и не один раз. Но я все еще здесь, так что, возможно, Дэниел прав.

Сидеть в первый раз на прохладном утреннем воздухе всегда болезненно, и первые несколько шагов каждого дня — это чистое страдание. Мне двадцать три года, а я хожу так, словно мне шестьдесят три.

— Сегодня утро отвратительное, правда? — спросил мой муж. Может быть, мы и не так близки, как мужья и жены, но очень заботимся друг о друге. Во взгляде Дэниела исчезает часть радости, когда он замечает мою хромоту, но не может видеть скрежет в моем бедре при каждом движении и не чувствует пульсирующую боль.

— Могло быть и хуже, — отвечаю я ему с игривой улыбкой.
— По крайней мере, могу сказать, что сегодня дождя не будет. — Я смотрю на рассвет через поцарапанное и пожелтевшее окно и зеваю.

— Ты думаешь об этом снова, — сказал Дэниел. — Насчет побега.

— Думаю? Да. Даже во сне. — Я вздыхаю. — Всегда.

— Кортни, ты же знаешь, что так нельзя, — утверждает Дэниел, беря мои руки в свои. — В следующий раз? Урок не будет таким простым.

— О, я знаю, этого не произойдет. Я не могу убежать, Дэниел, потому что не могу бегать. Они преподали мне урок очень, очень хорошо. Можно сказать, пригнали в дом.
— Я горько улыбаюсь, а мой муж морщится и отводит взгляд. Да. Уроки. Дружественные маленькие учебные пособия, чтобы помочь даже самому бестолковому студенту понять вещи. Например, почему она не должна убегать.

Да. Очень даже. Я все еще думаю о побеге. Когда дело доходит до того, как научиться сдаваться, я чертовски медленно учусь.

Возможно, этот урок предназначался не только мне или почти мне. Может быть, это предназначалось для всех остальных. И возможно, Дэниел не боится, что не сможет выжить на свободе. Может, выживание только для того, чтобы достичь свободы, которую он считает невозможной.

Дэниел поворачивается ко мне спиной, и мы оба спешим снять длинные фланелевые ночные рубашки, которые нужны даже летом из-за непрочного жилья. Мой муж помогает мне застегнуть пуговицы на спине моего рыночного платья. Эта вещь наименее выцветшее и залатанное в моем ограниченном гардеробе, и оно, вероятнее всего, так же старо, как и я. Поправляю белоснежный фартук, чтобы прикрыть незалатанные дыры на передней части юбки.

Это наш стандартный утренний распорядок. Мы просыпаемся, одеваемся. Затем идем на молитву, держась за руки, потом вместе едим. Каждый месяц мы публично выказываем отчаяние из-за отсутствия счастливых новостей, делясь с общиной новым благословением.

Если только архангел Габриэль не спустится лично для ночного визита, то этого просто не произойдет. И даже если все-таки случится, как я могу привнести новую жизнь в это место? Какой человек может так поступить с ребенком?

Это не та жизнь, о которой я мечтала, но кто-нибудь... когда-нибудь получит свою идеальную жизнь?

Когда завтрак и молитвы окончены, приходит время заниматься делами. Муж отсылает меня прочь, целует в щеку, и я направляюсь к сараю. Мама встречает меня злобным взглядом, она уже подогнала грузовик, а я опаздываю. Мама и Натан уже давно ждут меня.

Загрузка грузовика — непосильная работа для двух женщин и мальчика, но мы справляемся. Корзины и деревянные ящики, наполненные свежими фруктами и овощами, почти полностью заполнили кузов до краев. Также на сиденье грузовика расположились моя мама и Натан.

— Будь осторожна, Кортни! — Моя мать каждый раз боится, когда мы едем по узкому деревянному мосту.

— Мама! — рычу я в ответ. — Я уже десять тысяч раз проезжала по этому дурацкому мосту, не убив нас. Не могли бы вы, пожалуйста, отстать? — Я знаю, что заплачу за это позже, но мама не рискнет дать мне пощечину, пока мы едем.

— На самом деле, меньше двух тысяч, — уточнила она, закатывая глаза. Может, и нет. Неужели это будет один из ее лучших дней?

— Как ты подсчитала? — спросил Натан, и я невольно улыбнулась его искреннему любопытству.

— Ну, Кортни сейчас двадцать три года, и она получила права в пятнадцать лет. Она возит меня на рынок два раза в неделю, так что... — мама нарочно сделала паузу, чтобы дать Натану возможность посчитать.

Втиснувшись между нами на переднее сиденье грузовика, он хмурится и решает задачу вслух.
— Двадцать три минус пятнадцать — значит, восемь. А в году пятьдесят две недели. Значит, это четыре раза через мост в неделю, а через восемь лет — пятьдесят две недели. — Мальчик хмурится, мысленно просчитывая в голове и одновременно отмечая результаты на пальцах.
— Но нет, это не правильно, сестра Хизер. Вы с сестрой Кортни еще не пришли к Господу, когда ей исполнилось пятнадцать. Ей было... я не знаю, сколько ей было лет.

— Ты прав, брат Натан! Очень умно с твоей стороны помнить об этом. Ей было шестнадцать лет. Ну что же давай, теперь подсчитай.

Мама кивает и подмигивает мне. При всех ее недостатках, надо отдать ей должное, она потрясающая учительница. Она просто обманом заставила ребенка делать то, что он якобы ненавидит. Я не отрываю глаз от дороги, пока Натан считает на пальцах, гадая, напомнит ли она ему, что зимой мы не ездим на рынок.

Он бормочет себе под нос:
— Четыре раза пятьдесят два — двести восемь... умножить на восемь, получается тысяча шестьсот шестьдесят четыре, но минус... это тысяча четыреста пятьдесят шесть, и это туда и обратно, так что — две тысячи девятьсот двенадцать! — Прищурившись, Натан обнажает зубы в хищной ухмылке. — Кортни, — шипит он. — Ты солгала.

Я прикусываю язык и не отрываю глаз от ухабистой лесной дороги. Это пустая трата времени, пытаться объяснить Натану такие понятия, как преувеличение и нюансы. Все девятилетние дети, даже те, кто вырос в нормальной жизни, имеют тенденцию видеть мир в черно-белом цвете. Это правда? Младший сын отца Эммануила был воспитан так, чтобы следить за всем, вынюхивать малейший, самый незначительный грех в нашей замкнутой общине. В жизни, где расплатой за грех в буквальном смысле является смерть, это делает его очень опасным ребенком.