— Зачем тогда делать так? Чтобы тебе стало лучше от того, что ты сделала?

— Отчасти.

— А с другой стороны?

Сделав несколько шагов к нему, я говорю:

— Потому что я люблю тебя.

— Ты не должна.

— Но я люблю. Я никогда не думала, что у кого—то может быть такая сила, что я буду чувствовать себя в безопасности и невинной, как с тобой. У тебя есть сила заставить меня чувствовать себя достойной этой жизни. Зная, что у меня есть шанс, жизнь просто может иметь для меня смысл.

— Тогда зачем ты бросила меня? Почему ты не осталась и не вызвала медиков? Почему ты оставила меня умирать?

Именно в его словах я слышу, какое страдание ему причинила.

— Я говорила тебе. Я была напугана. Все произошло так быстро, я не знала, что делать. Я запаниковала.

Он делает медленный вздох и замирает на мгновение, прежде чем говорит снова.

— Я уверен, что уже знаю, но мне нужно услышать это от тебя.

— Что?

— Я знаю, что Пик мёртв. И я знаю, что он умер в тот же день, когда он застрелил меня.

Я с трудом сглатываю, когда он это говорит, и я уже знаю его вопрос, прежде чем он спрашивает:

— Ты имела какое—либо отношение к его смерти?

Мой подбородок начинает дрожать, и когда я больше не могу сдерживать нахлынувшие эмоции, моё лицо искажается от боли, когда я признаюсь:

— Я никогда не прощу себе того, что сделала. Я так его любила.

— Мне нужно услышать, как ты это скажешь, — рявкает он.

Борясь со слезами, я делаю глубокий вдох и выдыхаю, прежде чем говорю дрожащим голосом:

— Я стреляла в него. Я убила его.

— Я хочу злиться на тебя. Я хочу бросить это тебе в лицо, но это сделает меня лицемером, и всё это из—за твоей лжи.

— Прости.

— Перестань извиняться!

Его голос срывается, когда гнев захватывает его.

— Я не хочу ничего больше слышать от тебя! Каждый раз, когда мы говорим, ты говоришь мне это дерьмо. Это невозможно понять и переварить.

Он подходит к центру островка, отвернувшись от меня, и смотрит в окно.

— Убирайся! — приказывает он, тяжело дыша.

Он не двигается, когда я прохожу мимо него, чтобы забрать пальто и ключи, но борьба видна внутри него. Я хочу сказать тысячу слов, но я знаю, что лучше промолчать. Поэтому я держу свой рот на замке и делаю то, что мне говорят.

Я ухожу.

― Что случилось, милая? ― спрашивает Айла, когда я вхожу во входную дверь со своим багажом.

― Я опоздала на свой рейс. Ничего, если я останусь на ночь?

― Оставайся столько, сколько хочешь, ― говорит она, когда подходит и берет одну из моих сумок. ― Ты смогла поменять билеты?

― Ещё нет. Я даже не добралась до аэропорта. Завтра мне нужно позвонить в авиакомпанию.

― Это имеет какое—то отношение к МакКиннону? ― спрашивает она.

Пройдя в центральную гостиную, я сажусь и отвечаю:

― Да.

― Душевная боль невыносима.

Посмотрев на неё, сидящую напротив меня, я слегка киваю. День прошёл, и я чувствую слабость от того, что произошло с Декланом. У меня в голове так много вопросов, и откидываясь на спинку кресла, я говорю:

― Могу я кое—что спросить?

― Конечно.

― Вы верите, что люди могут измениться?

Она берет паузу, а затем слегка качает головой пару раз.

― Нет, дорогая.

Ее ответ зависает у меня над головой, словно меч.

И затем она уточняет:

― Я верю, что мы такие, какие мы есть, и суть того, как мы устроены, неизменна. Но я считаю, что мы можем изменить то, как мы делаем какой—либо выбор. Но только то, что мы можем изменить наше поведение, не означает, что мы изменили суть того, кем мы являемся. Это как у алкоголика. Они могут реабилитироваться и сделать лучший выбор, но я не верю, что внутренний голос и жажда когда—либо исчезнут. Изменение заключается в их выборе, чтобы не пить, но они все ещё хотят этого.

― Итак, зло всегда зло?

― Да. И добро всегда добро. Но я верю, что мы — потомки справедливости. Что каждый из нас, независимо от того, насколько плохими мы себя считаем, сама наша суть пронизана священными нитями.

С её словами я мысленно вернулась в свой дом в Нортбуке. На меня нахлынули воспоминания о моем отце, как мы устраивали сказочные чаепития, его песни и сказки на ночь, наши прогулки, наш безудержный смех. И Айла права... Было время, когда я была окутана только добром. Я была чиста, свободна и искренна. Но мне было всего пять лет, когда мой свет погас.

В тот день, когда у меня отняли папу, когда ничего не могло уже измениться. Я потеряла больше, чем просто свет — я потеряла себя. Потеряла себя полностью. Я позволила миру разрушить меня. Но каким образом кто—либо должен быть настолько сильным, чтобы сопротивляться чему—то столь огромному? Я была маленькой девочкой. Единственным человеком, загнанным со мной в угол, был Пик, но опять же, он был просто мальчишкой. Мы цеплялись друг за друга, потому что мы были единственной надеждой друг друга.

Я думала, что делала правильный выбор, но, оглядываясь в прошлое моей жизни, вижу, что она наполнена только разрушением. И сейчас, я единственная, кто остался.

Ну, почти.

Деклан все ещё здесь, но в некотором смысле, он тоже был разрушен. Его сердце все ещё бьётся, но уже не так, как прежде. Мой выбор — мои решения — они ядовиты. Я использовала этот яд для власти, но это имело страшные последствия.

― Ты в порядке? ― прерывает мои мысли голос Айлы.

― Я сделала неверный выбор, ― говорю я не думая. Слова просто вылетают из моих уст, прежде чем я могу их остановить.

― Добро пожаловать в жизнь, моя дорогая, ― сочувствует она. ― Я могла бы написать роман обо всех ошибках и неправильном выборе, которые я делала в свои годы. Но я пришла к пониманию того, о чем идёт речь уже потом. Иногда нам приходится падать, чтобы понять, как встать на ноги. Иногда мы должны причинять людям боль, чтобы признать наши недостатки и найти способ улучшить себя.

― Вы когда—нибудь замечали, что некоторые из ваших выборов были настолько плохими, что это было непростительно? ― спрашиваю я, когда сожаление проникает в мои вены.

― Да, ― признается она, высоко подняв подбородок. ― Но хотя я и знала, что они непростительны, я всё же была прощена.

― Кто это прощал?

Она делает паузу, и, когда уголки её рта поднимаются в тонкой улыбке, она отвечает:

― Мой муж.

― Вы причинили ему боль?

― Я ужасно его обидела.

― Почему он простил? ― спрашиваю я.

― Это называется милосердие. Когда мы любим, и когда эта любовь исходит из чистоты нашего сердца, мы даруем свое прощение. Находим сострадание и прощение, потому что мы все испорчены. Мы все совершаем ошибки, но преданная любовь не наказывает.

Я хочу верить, что любовь, которую Деклан когда—то мне давал, была от чистого сердца. Что все ещё есть надежда на прощение. Что внутри все ещё есть слабое мерцание, которое все ещё хочет меня. Потому что для меня это больше, чем мерцание — это бушующий огонь потребности и желания, который есть во мне для него. Но после того, что он сегодня сделал со мной, я этого не вижу. Слова Айлы хороши и цветисты, но цветы, в конце концов, вянут и умирают независимо от того, сколько любви вы отдаёте, заботясь об их потребностях.

― Ты выглядишь растерянной, ― говорит она. ― Почему бы тебе не подняться в свою комнату, и когда ты будешь готова, не хотела бы ты помочь мне приготовить обед?

― На самом деле это звучит прекрасно, но, к сожалению, я не умею готовить.

― Все умеют готовить. Всё что тебе нужно — это прийти.

Улыбаясь, я принимаю её предложение и соглашаюсь:

― Ладно, тогда. Но я предупреждаю вас сразу, я была известна, как сжигательница пищи до её употребления.

Я смеюсь над тем, как впервые Деклан попытался научить меня приготовить цыплёнка, и я сожгла его. Но этот смех невеселый. Он горький. Моё время, проведённое с Декланом в Чикаго — один из лучших моментов в моей жизни, хотя я была всего лишь иллюзией лучшей версии меня.

― Если бы я могла научить дочь готовить, как могу научить тебя, ― говорит она мне, когда мы встаём.

Поднимая мои сумки, я смотрю и дразню:

― А она хорошо готовит?

― Она всегда готовила лучшие блюда.

― Готовила? ― я спрашиваю ее, используя прошедшее время.

― Она покинула этот мир много лет назад.

― Как она умерла? ― спрашиваю я, слишком хорошо зная, как раздражают расспросы, и мне жаль, когда люди, явно не испытавшие потерю, выдают свои сожаления.

― Это был бессмысленный акт насилия, но это часть жизни, милая, ― говорит она, пытаясь уменьшить боль, но её потеря видна в блеске непролитых слез в её глазах. ― Я буду на кухне, ― говорит она и выходит из комнаты.

Смерть неизбежна — я знаю это слишком хорошо, но независимо от того, сколько мы теряем, независимо от того, насколько мы оцепенели, мы всегда ощущаем досаду от пустоты. Части нашей души, которые наши близкие забирают с собой, когда они покидают этот мир, навсегда остаются незаполненными. Это пустые раны, которые всегда обнажены и не могут заживать.

Когда я добираюсь до своей комнаты, я укладываю свои вещи и решаю заняться тем, чтобы отбросить мысли, которые продолжают просачиваться. Воспоминания об осквернении этого утра. Образ Деклана, когда я смотрела на него, его мерзкие глаза, почерневшие от ярости, продолжали проникать в мою голову. Он был злобным зверем, беря то, что хотел, вымещая свою власть на мне.

Вытряхнув видения, я быстро выбегаю из комнаты, чтобы найти Айлу для столь необходимого мне отвлечения. Остаток дня мы проводим на кухне, и я наслаждаюсь этим временем. Мы готовим, открываем бутылку вина, наслаждаясь компанией друг друга, и я благодарна, что она отвлекает меня от моих мыслей.

Но когда я ухожу, извиняясь за вечер, и ложусь в постель, всё сразу же возвращается. Деклан связал меня, плюнул на мою задницу, вдавил моё лицо в матрац, боль от его вторжений, звуки его исступлённого рычания. Я мечусь по кровати, сердце колотится, и я чувствую жар от его нападения, а затем это Карл, которого я вижу в затемнённой комнате. Я чувствую запах его сигарет.

Спрыгнув с кровати, я бросаюсь в туалет, и меня вырывает. Мой желудок скручивает, когда кислая желчь подступает к горлу, и когда я затыкаю рот, она наполняет мой нос и обжигает подобно дерьму. Мои глаза наполнились слезами, и ещё один приступ рвоты вырвался из моего кишечника, когда моё тело сжалось и свалилось на пол в туалете.