Глубокие воды

Утро солнечным, золотым сиянием недавно купленной на распродаже ложечки, украшенной греческим орнаментом парадоксально римской богини природы Флоры, зачерпнуло белый крем Любочкиной спальни. «В этом — проявление связи между творениями рук человеческих и созданием Божьим», — подумала Любочка. И почувствовала экзистенциальную печаль: ложка та была утеряна. Что-то плохое должно было произойти, Вселенная как бы намекала ей об этом знаком неочевидным, ибо опять же парадоксальным.

— Хочу кофе. — И в этой на первый взгляд ничего не значащей фразе, которую произносят миллионы людей и десятки попугаев каждый день, каждый час, каждую минуту, сокрылась вся жизнь, вся жажда человеческого бытия. А также личное стремление уйти от знаков, от символов и предсказаний золотой ложечки. Физика и метафизика переплелись в этот момент так крепко, как никогда прежде.

Оказавшись на кухне, Любочка насыпала коту сухой корм. Пока пахнущие травами, рыбой, молоком и страданием подушечки летели в миску, женщина улавливала ухом в микросвисте их полёта вороний крик: «Смерть. Смерть! Твоя смерть!» Кот повёл головой, усы его вздрогнули. Вздрогнула связь с этим миром, серебристая нить, такая тонкая, такая неустойчивая, но всё равно передающая раздражение мозгу. Жизнь. Жизнь. В Любочке её не было в тот миг.

Следует заметить, что это был не просто кот. Как наивное, не отягощенное тысячелетиями философской мысли создание природы, кот служил связью между хтоносом мира и жалким существованием человека — он напрямую передавал вселенские сигналы.

Вселенная… А ведь по телевизору шла программа о вселенной. Любочка за варкой кофе размышляла. Вселенная — как мал человек по сравнению с её глубиной, сравнимой с водами безбрежного океана. Чёрными водами, обсыпанными песчинками звёзд, в которых плыла её лодочка. Маленький дом, любимый мужчина, свет, который дарит тепло очага. Но не является ли всё это лишь фантомной болью, игрой её воображения, страшным проклятием фаты-Морганы? Связь с настоящим ещё никогда не казалась такой эфемерной. Она была окружена мыльным пузырем — преградой словно бы тонкой, однако тем не менее роковым образом отделявшей ее от знания истины, от людей, от любви.

Это осознание поразило её золотой стрелой, греческим снарядом, ложечкой с римским узором не менее римской богини. Рука её дрогнула.

Кружка

Полетела

Вниз

— О, нет!..

Чашка удачно — явно кем-то подготовлено, заранее продумано с целью изничтожить её! — падает на самую твёрдую поверхность и взрывается густой, ядерной, жидкой, всепоглощающей, горячей до такой степени, что кажущейся обжигающей кристалликами холода, тьмой — и все точки, знаки её жизни сошлись, образуя космологическую сингулярность, мировую ядерную бомбу, новый большой взрыв, который либо всё изничтожит, либо станет началом нового этапа в жизни человечества.

Однако не сейчас. Сейчас этот взрыв, это чёрная, как космос, и такая же пустая жидкость залила кипятком и безнадёжностью Любочку, кота — надежду, мебель, душу, судьбу этого мира, стыд, позор, надвигающееся счастье. Все существующие истины.

Осколки чашки, омытые кофе, подобно никогда не существовавшей, но настолько желанной Антлантиде — морем забвения, были ею, Любочкой. Они были ими, ею и её любовью. Оранжевые, пахнущие гарью, трупы.

Всё это время они были трупами, цветущими на полях жизни!

Подобно игроку, предвидевшему цугцванг на распростёртой доске, где её соперником была судьба, Любочка решила благородно признать поражение либо же просто погрузилась в воды отчаяния.

В общем, она выбросилась из окна.

***

Он медленно, но с нежностью, не желая повредить, прикоснулся к двери, к вратам Рая, где его ожидает либо мстящий Херувим, требующий возмездия, либо Святая Матерь, роженица и любимая жена. Плавно провёл по лакированной поверхности дерева, вспоминая гладкость кожи и очертания тела Любочки, плоской, как мир во время рождения. Но всё же с одной выпуклостью — ручкой. По памяти, как ночью, схватил её, сжал, надавил и оттолкнул — и спас себя от одиночества открытием страсти.

И она открылась. Поддалась.

Но ничего из того, что он ожидал встретить, не явилось его ждущему взору. Подобно Одиссею или Улиссу, вернувшемуся после десятилетнего плавания или всего лишь ночной смены, Геннадий увидел дом своей Пенелопы, разоренный женихами — экзистенциальными кризисами.

— Ну, ни хера себе! — проговаривая это, он понимал, что употребление фаллического символа было продиктовано кем-то свыше, целым пантеоном Греческих богов: Вакхом. Эросом, Зевсом, Паном. Это был символ хаоса и плодородия, символ жизни, что появилась из грязи.

А грязи на кухне было много — величественное кофейное море, сквозь плоские, как тело Любочки, десна которого прорезались оранжевые зубы осколков кружки. Но где же та, что топит людей в горячих водах своей красоты, где его сирена — ведь не осталось даже перьев!

Геннадий еще раз оглядел весь разгром, и истина открылась ему во всем сияющем своем блеске. Оранжевые осколки дамскому сознанию Любочки показались бутонами цветущей хиганбаны — цветка разлуки. Нежная, хрупкая Любочка — она подумала, что он ее больше не любит! И выбросилась из окна. К счастью, всего лишь первого этажа.

Прежде чем его Ева вернётся в Рай, он должен был изгнать из него адских отступников. Взяв тряпку, серую, как одежды Христа, он омыл море забвения, приготовив лакированный паркет их храма Геры к вечности.

Ещё не успев приступить к рыжим трупам их любви, осколкам чашки, что являлась Атлантидой, Геннадий в сильном истощении праведника, бредущего по безбрежной пустыне покаяния, неистово кричал, проговаривал языческие речитативы, молитвы и литания Богу:

— Вот дура! Дура тупая! Как можно быть такой криворукой?!

Осколок за осколком и ещё одним осколком — он собирал букет из цветов зла, в которых, однако, таилась красота смерти и страданий. Один из оранжевых бутонов, пахнущих плохой керамикой жизни и не менее отвратной краской с запёкшимся как кровь кофе, закатился между скалами, между Сциллой и Харибдой, прозванных в народе кухонными тумбочками. Но, сорвав цветок, он увидел, словно зритель в театре Шекспира, раскрывающийся занавес его судьбы. На сцене перед ним предстало золотое сияние величия и бессмертия. Святой Грааль, философский камень алхимиков, сердце Диавола, приоткрытый ящик Пандоры, сохранивший на дне своём лишь надежду.

Геннадий.

Увидел.

Ложечку.

— Ну ни хуя себе, я думал, что потеряли. Мать твою, она стоит дороже, чем мой айфон.

И ведь не зря. Не зря, ибо на айфоне было изображено яблоко — символ грехопадения, возрождённого в человеке стыда.

Недаром плод надкушен. Грехов прошла пора. И род людей искушен. Он уж изведал зла. И все, что ему надо, — прощения и внеземного блага.

Моря высохли, бутоны увяли и выброшены в мусорку. Осталась лишь тонкая, а потому серебряная, нить, связывающая мир людей с хтоносом — кот. Геннадий, войдя в мистический транс, насыпал святому животному в бассейн миски жидкий корм, похожий на Ниагарский водопад низвергающий дерьмо пороков — или даже пророков — людских. Надежда, душа, судьба этого мира, стыд, позор, надвигающееся счастье, все существующие истины радостно махнули хвостом и примкнули усатой мордочкой к источнику сакральной пищи.

После грехопадения с первого этажа Любочка вернулась, растрёпанная, как Ио, превращённая Герой в корову. Она вбежала в Азию своего дома к не менее своему Зевсу. Она увидела, что все вернулось на круги своя, узрела в руках мужа некогда потерянную бесценную ложечку, и глаза ее засверкали светом тысячи звезд.

Окутанная туманным сиянием, словно сошедшая с Олимпа совоокая богиня, она медленно подплыла, немного прихрамывая на правую ногу, нежно прижалась к мужу и ласково прошептала в его ждущее ее сладкого голоса ухо:

 — Ген, я там на машину упала. Вмятина осталась. А машина-то твоя. Новая. Ты не обижаешься? Всё в порядке?

.

.

.

И это не просто точки. Это конец.