…Когда Марика подошла к берегу, спасатели только что доставили на катере и Арсения, и матроса. Сенька лежал на песке, бледный и усталый, раскинув руки, а любопытствующие толпились вокруг выуженных из Волги смельчаков.

— Пьяные, — безапелляционно заявил кто-то. — Трезвые так не поплывут.

— Чудак ты, — откликнулся Тугров. — Пьяному тут сразу крышка. Я же отличный пловец, просто глазомер подвел. И настроение не то. А ну, товарищи зрители, можно расходиться, дайте в себя прийти!

Кое-кто послушался, толпа поредела. Марика подошла и опустилась на колени перед Арсением.

— Тебе плохо?

Сеня взглянул на нее и зажмурился, словно боясь, что это видение сейчас исчезнет. Прижался холодной щекой к ее руке.

— Нет, хорошо. Очень хорошо. Не уходи, Марика.

— Я не уйду. Лежи, грейся. Что это на тебе написано? «Сеня, 1938»…

— Накололи добрые люди, еще в войну, чтобы не потерялся. Только по татуировке и родителей нашел, уже почти взрослым. Очень я одинокий человек, Марика. Не уходи от меня!

— Только чур, без гадостей.

— Железно! Пальцем не трону!

И началась у Тугрова новая полоса тревог и раздумий.

Вот чего только не достиг: уважения, почета, в командировки ездит, одна даже заграничная выдалась! Вполне удовлетворительная зарплата, костюмчик первоклассный. А Марика интересуется другими, у которых язык лучше подвешен, образование, видите ли, повыше…

«Ну, ничего, — думал Арсений, — вот женюсь, не побегает! В бараний рог согну! За собой по командировкам стану возить, но уж никому не дам попользоваться се природными данными!»

И тут же пробивалось неожиданное, непривычное, казавшееся почти позорным щемящее чувство вроде бы своей вины: такая девочка, рассказывает интересное, а он и слушать толком не умеет, перебивает. Или еще хуже: развесит уши, так заслушается, что начинает сопеть.

Около такой можно научиться и жить иначе, и говорить. Верно ее начальник сказал как-то, зашли они тогда в ресторан: «Вы, — говорит, — пара, кое в чем похожи, только не знаю, сойдетесь ли. А сойдетесь — ох, трудно ей будет поднять тебя до себя». Тоже себе на уме мужик: Арсений и швейцару в лапу сунул, и столик достал, и заплатил больше половины, а ушла Марика с инженером. Целовались небось! А Тугрова отшили, ему, видите ли, «подниматься надо»! Таких высот достиг и вдруг, надо же, за сопливой девчонкой тянуться!

Почти презирая себя, он все-таки катил на попутной машине до ее дальней конторки, провожал с работы. Однажды вдруг напился, охмелел круто, ломился в ее общежитие и орал что-то непотребное. Это было совсем уж плохо. На следующий день, чтобы замять историю, долго вымаливал прощения и у дежурной, и у самой Марики. Прежде твердо знал: любви нет, выдумка одна, а тут, на тебе, голову потерял! «Марика, милая, — шептал он на высоте, где нечего бояться, что его подслушают и засмеют, — Марика, вей ты из меня веревки, сделай человеком! Знаю, что уменье — пустяк и трата времени, сплошной убыток в зарплате, видали мы этих молодых специалистов! Но если хочешь — и на это пойду. Полы за тебя стану мыть, стряпать помогу, я умею. Никому такого не говорил — на, бери Арсения Тугрова, поднимай на смех: пеленки буду стирать!»

А уж пеленки — это обязательно. С этого и начнем. Родишь мне богатыря — небось не разбегаешься, сама ниточкой привяжешься. Двойню бы хорошо или даже тройню, чтобы ни для какой дури минутки не осталось!

Словом, горел Сеня и плавился, как электрод под дугой. И однажды, незадолго до обеденного перерыва, позвонил Марике:

— Прости, опять я, но выслушай: в обед прибегай на наш корпус минут за десять до принятия пищи, покажу кое-что. Придешь?

— Приду.

Всякий раз, когда Марика видела Арсения на монтаже, ее поражали его умелость, точность и смелость, даже железная маска сварщика казалась рыцарской. Марика недоумевала: может быть, именно здесь Тугров проявляется по-настоящему, а его говорок и ловкачество — мелочь, напускное? Ведь сколько бы нелепостей ни сказал он ей, поступки Арсения по отношению к ней, Марике, всегда были рыцарскими. Ну, однажды сорвался…

Она пришла к его корпусу, и он заметил ее оттуда, сверху. Помахал ей рукой, медленно, из стороны в сторону, как машут в кино. И когда она ответила ему так же, Тугров выхватил сбоку, наверно с пояса фермы, небольшую конструкцию, какую-то решетку, сначала показавшуюся Марике плоской. Арсений развернул ее, брызнул искрами сварки… Еще раз… Еще… И вдруг перекинул свою стальную решетку так, что она выгнулась, повернулась, и над фермами, над всем корпусом Марика увидела крепкое, сваренное из металла, жаркое слово — «люблю».

Было немножко стыдно, что вот так признается ей Арсений, на всю стройку, напоказ. Но и тепло стало от такого признания.

Марика не стала ждать, пока он спустится на землю, убежала, даже не подумав о том, как Тугров истолкует ее побег. Но бежала она в растерянности: уж очень нужно любить, чтобы вести себя так гордо и открыто. Стоит ли метаться в одиночестве, когда здесь все так ясно, так удобно? В ней-то самой что хорошего? Почему же она позволяет себе так высокомерно относиться к хорошему парню, который на самом деле любит ее, обещает заботу, доброту, ласку, понимание, и ведь проявляет все это в меру своих сил и разумения! Может быть, как раз такой человек и нужен молодой женщине в меру интересной, в меру заурядной?

А работа? Разве можно сравнить напряженный и, конечно же, опасный труд Арсения с ее бумагомаранием «на рабочей сетке»? Рвалась к самостоятельности, а чего добилась?

Но так и не стал Арсений Тугров ее мужем. В полном смятении она уже прикидывала, как будет воспитывать Сеню, как он начнет «расти», подстегиваемый любовью. Через несколько дней, не в силах таить в себе это, вечером, когда в комнате потушили свет, она рассказала соседке по общежитию, Ольге, о великолепном сварном «люблю».

К ее удивлению, Ольга выслушала все абсолютно спокойно:

— Уже вывешивал, значит?

— Оля, это было так неожиданно, так красиво!

— Знаю. Это у него хороший инвентарь. Он свое «люблю» на мне первой испытал. А может, еще и до меня дуры попадались. Сильная штука, смотри, не потеряй голову…

Вряд ли гордая Марика побежала бы жаловаться кому-нибудь. Леня Бойцов подвернулся совершенно случайно, просто сидели рядом на комсомольском собрании, а потом вместе шли домой.

— Он пошляк, — выслушав Марику, сказал Леня. — Вымирающий тип пошляка. Это и моя недоработка, увлекся производственными успехами Тугрова и упустил из виду его другие качества. Придется заняться. Впрочем, ты и сама виновата: черт знает что себе позволяешь!

— Ты о чем?

— Ну, хотя бы это дурацкое новоселье…

— Леня, ты и об этом знаешь?

— Конечно. Сеня плакался и казнился. Марика, но мне не нравится и твоя жизнь, вся: что это такое, сидеть в конторе и выписывать на себя наряды?! «Смонтировала сорок пять бумажек в одной папке и сто три в другой» — так?

— Если только в штатном расписании появится единица…

— Позор! Нужен работник, пусть начальство добивается. Не нужен — пусть выполняет работу тот, кому это положено по штату. Твоя «рабочая сетка» — это же подлог, из месяца в месяц! А подлог никого нельзя заставить сделать, это добрая или злая воля каждого отдельного человека, вернее, безволие…

— Леня, на рабочей сетке живут многие.

— Как у тебя язык поворачивается? Да, есть такие случаи, но это же горько, противно, унизительно! Обманщики! Ну и черт с ними, мне с этим злом не справиться, мне до них дела нет. Но ты, Марика!

— Тебе есть до меня дело? Леня, ты серьезно?

— Черт побери, конечно! Ты мне дорога как человек, как комсомолка, как друг.

— Ура, Ленька! — воскликнула Марика так, что Леонид от неожиданности даже несколько отпрянул. — Значит, я тебе не безразлична! Я не умею жить одна, я должна кому-то тащить свою душу, понимаешь? А он вывешивает — «люблю». Сварное. Красивое. Но это инвентарь. Не хочу инвентарной души, не могу, не терплю! Ладно, ты будешь мною доволен. Слушай, к твоей Тоне возьмут меня в бригаду?

— Конечно, работать вместе с ней ты сможешь. Ты когда-нибудь видела, что маляры делают?

— Ленька, я с пеленок маляр! Я еще в школе коридоры красила!

На следующий день она попросила своего начальника освободить ее. Тот искренне огорчился: исполнительная и аккуратная Марика как нельзя лучше выполняла уйму мелких, но срочных дел — проверяла поступление материалов по спецификациям, выдавала инструмент и приборы из маленькой кладовки, а когда начальник и прорабы уходили на объект, дежурила у телефона, хотя и не решая вопросов, но четко передавая — кто о чем просил, кто что приказывал. При всем том, ее всегда можно было послать в любую бригаду с какой-нибудь деталью, с мелочью из породы тех, что часто задерживают крупное.

— Послушайте, — сказал начальник, — нельзя же так, вдруг! Еще вчера вы были довольны своей работой!

— Просто я не понимала всей низости своего и вашего поведения! Вы воспользовались моим безволием, я не хочу делать подлогов! — Не находя слов, она повторяла Ленькины.

— Но ваш друг Тугров в свое время…

Это переполнило чашу. Ах, Тугров? Ах, друг? Расчет! Немедленно!

— Потрудитесь написать заявление и отработайте положенные две недели! — вскипел и начальник. — Должен же я подобрать кого-нибудь на ваше место!

Марика вдруг успокоилась и мягко, пустив в ход все свое обаяние, сказала:

— Поймите, моего места у вас просто нет. Я только немножко облегчаю работу вам, прорабам, кладовщику… А вы подумайте обо мне: я целый человек, а вы раздробили меня на кусочки. И в каждом ложь: «электромонтер». Да если я кому-нибудь расскажу…

— Вы слишком порядочный человек для этого.

— Да. И вы. Так не будем никого обманывать. Отпустите!

И уже дня через два Марика радостно рассказывала Оле:

— Не понимаю, как я могла сидеть в своей конторке, когда вокруг столько интересных дел? Беру краскопульт — только брызги летят — буквально! И никаких Тугровых, хватит!