НАД ВРЕМЕНЕМ
Посреди сквера на площади перед Управлением «Куйбышевгидростроя» монтажники сваривали из стальных фермочек нечто круглое столь внушительных размеров, что выглянув из окна парткома, Суворов спросил у меня:
— Как вы думаете, не попадет нам за это сооружение?
— А что это за каркас?
— Вроде Доски почета… Для портретов передовиков. Что-то уж больно грандиозно получается, впору себе на себя жаловаться: гляди, народный контроль, до чего партком додумался!
— Пожалуй, немного переборщили, — согласился я. — Но ведь дело-то нужное, да и организация у вас гигантская, двадцать лет существующая! Наверно, можно позволить себе и такое.
А когда через неделю я снова пришел на эту площадь, мне в глаза бросилась серая с красным башенка, увенчанная высокой призмой с призывом «Слава труду!» Надпись, идущая по кругу, по карнизу гласила: «Передовики и новаторы «Куйбышевгидростроя». И знакомые лица смотрели на меня с огромных фотографий.
Обходя башенку по кругу, я постоял возле портрета Петра Досаева, радуясь, что и тут встретился с ним. А еще больше, признаться, обрадовался фотографии, которой могло здесь и не оказаться: высокий лоб, гладко зачесанные редеющие волосы, взгляд внимательный, напряженный, несмотря на широкую улыбку, Золотая Звезда на лацкане пиджака. Подпись: «Клементьев Василий Михайлович, бригадир слесарей Управления механизации, Герой Социалистического Труда».
Тут же из диспетчерской КГС звоню Клементьеву:
— Поздравляю, Василий Михайлович!
И осекся: есть ли с чем поздравить, поймет ли меня он, столь славный былыми своими трудовыми делами? Может быть, Клементьеву и дела нет, висит его портрет на Доске почета или отсутствует?
Но Василий Михайлович отвечает радостно:
— Спасибо, видал. Вспомнили все-таки, уважили! А на днях у нас в Управлении механизации партсобрание было, так меня и в президиум выбрали! Жаркое было собрание, но ничего, во всех своих делах разобрались… А у вас какие успехи?
— Дописываю книгу. Теперь хотел бы показать вам все, что в ней о вашей семье написано, может, что-нибудь неверно?
— Ладно, хоть сегодня. Соберемся, обсудим…
И снова я сижу в комнате за круглым столом. Мы с Василием Михайловичем дожидаемся остальных:
— Ошибка вышла. Думал, все дома, а у них дела. Сынов-то не будет, пообженились, пооткололись, только в гости иной раз забегают, внуков показать. А женский пол соберется, эти придут. Вон, Саша уже и появилась! Саш, ты откуда такая нарядная?
— Прямо с работы, отец. Пришлось задержаться.
— Задержаться — это нормально. Я про туфельки да костюмчик. Ты знаешь, как на работу ездят? В фуфайке и кирзовых сапогах.
— Не та жизнь, отец. Все придут в лаковых туфельках, а я что, в лаптях?
— Не зазорно. Я в лаптях и ходил, и хожу.
— Неправда. Ты сейчас в тапочках, — смеется Саша.
— Да, и верно… Смотри, как люди жить стали! И грамотные все… Мой отец, дед твой, — уважаемый был человек, своему делу мастер, любой его знал: «О, Михайло!..» А он и шестерни рассчитать не мог.
— А ты, отец, можешь?
— Ну, как же! Конечно! Модуль там и всякое такое. А ты — неужели не можешь?
— Нет, — призналась Саша. — Не могу. Я, наверно, в деда!
— Слушай, это все шутки, Саша, а давай-ка посмотри эскизик!
Он показывает схему, рассказывает, и дочка радостно слушает. Умный у нее папка, Саша любит его выдумки!
Если деталь сносилась или треснула, по всем инструкциям полагается ее заменить или отремонтировать. Всегда получается одно и то же: как ни точи, с центрированием бьешься дольше, чем с остальным ремонтом. Вот если бы точить на месте, не вынимая…
Но как ее выточишь на месте, если обороты сумасшедшие? Тут и деталь запорешь, и резец, и никакая техника безопасности не допустит такой работы. А если пустить потише?..
— Я что сделал? — подмигивает Клементьев: дескать, знай наших! — Там же у нас высокое напряжение. А я подключил прямо к сети, на низком. Погудел-погудел мотор, да и пошел тихонечко, в самый раз для обработки. Ну, тогда я король! Остановил, сделал все что нужно, не снимая, укрепил резец и запустил на низком. Обточил — и все в порядке, никакой центровки не требуется! Саша, ведь так можно во многих случаях делать. Если машина заболела, но двигаться в состоянии еще, она же себя и вылечить должна.
Вот, значит, как можно влюбиться в машину, поверить в нее — как в живое существо!
Саша улыбается:
— Все-таки ты у меня молодец!
— А как же! Конечно, — смеется Клементьев. — Стройный, высокий и белокурый.
— Белокурый не очень.
— А это я из статьи. Была одна такая: идет, дескать, Клементьев, высокого роста, белокурый, а дочка Зоя просит нарисовать ей домик и елку. Сроду такого не случалось! А еще в той статье было опубликовано, что, дескать, жена Клементьева, Мария Павловна, гладит мужа по голове. И опять неправда, потому что Маша меня ни разу в жизни не погладила. Хорошая корреспонденция, по всем правилам загнуто! Ездят, понимаете, писаки, поскользят, да и напишут…
Мне становится не по себе. Неловко чувствует себя и Саша. Но ей что, ей слушать, а мне-то читать! Да не о белокуром Герое, а о нелегкой его судьбе последних лет… Вот уже и Зоя подсела к столу, и Мария Павловна устроилась поудобнее, чуть в сторонке.
Трудный надвигается вечер, сегодня трудный вечер у меня.
— Ну, все в сборе, больше ждать некого. Начнем?
Я читаю вслух. Нет-нет да и качнет головой Мария Павловна, по-детски надула губы Зоя, порывается что-то сказать Саша, но удерживается. А сам Василий Михайлович то хмурится, низко склоняя голову, то от души смеется, то останавливает меня:
— Нет, тут не совсем так было, это стоит поправить…
Наконец, я дочитываю до конца, вот до этой самой строчки. Дочитываю и умолкаю, ожидая приговора.
— Все? — спрашивает Клементьев.
— О вашей семье все.
— Много написали, — дипломатично говорит Мария Павловна. — И хорошее, и плохое…
— Без вашего разрешения я печатать этого не стану. Давайте решать вместе, публиковать как есть или, может быть, изменить фамилию?
— А как у вас остальные? — спрашивает Саша.
— Четверым фамилии заменил, одной не назвал, остальные названы подлинными.
— Это как же — заменить? — интересуется Василий Михайлович.
— Ну, можно написать «Климантьев», «Клемин» или вообще «Сидоров»… Как вы думаете, Зоя?
— Пусть решает отец. Нам тут обижаться не на что, а ему вдруг и обидно станет.
— О-бид-но… — цедит Василий Михайлович. — Нет уж, из песни, говорят, слова не выкинешь. Не стоит в прятки играть, пусть я останусь как есть, Василием Клементьевым. Когда Героя дают посмертно, там все понятно. А нам Героями нужно оставаться пожизненно, по самому высокому счету. Может, рассказ обо мне кому-то и на пользу пойдет, в науку. Верно, семья?
Спасибо, Василий Михайлович! Слава труду!
По цеху окраски, по камерам и между ними корпуса автомобилей ползут не на спроектированных Сашей Клементьевой подвесках, а на цепях либо катятся на тележках по полу. И когда окрашенный, уже красивый кузовок идет между линиями камер, к нему спешат девушки — маляры и контролеры, осматривают со всех сторон, на ходу исправляют пробелы в окраске. А можно и не на ходу. Если дефект легко исправить изнутри, залезай в машину и поезжай, хоть и без комфорта, присев на корточки на железном днище.
— Тоня, здравствуйте! Вот не ожидал увидеть вас тут! Что, Сережка опять с Леней?
— Нет, в яслях, построили! Знаете, все так радостно, так хорошо… А ведь весной я умирать собиралась.
— Тонечка, что вы! Если бы все умирали при родах, человечество вымерло бы!
— И Леня так говорит. Но ведь человечество большое, а я маленькая… Что с Марикой?
— Увлечена своей работой.
— Это хорошо! И Леня совершенно ошалел от своих релешек, микрушек, тоже очень счастлив. А по вечерам еще занимается алгеброй и физикой, надо готовиться к институту.
— Он поступает в институт?
— Нет, пока он меня готовит. Мы решили, что мне нужно стать интересней, шире, ну, вы спросите у него, он вам даже лучше объяснит!
— Наверно, вам скучно на конвейере?
Тоня смотрит на меня удивленно:
— Что вы, тут такая веселая работа! От тебя столько зависит…
— Но все время одинаковые машины…
— Нет, они разные, у каждой свой характер. Ну, мой фантазер Ленька здесь, наверно, не ужился бы, а нам с подружками хорошо! Я и папе Карло так сказала. Вчера он со мной минут пять разговаривал, вот так же, на ходу…
— Папа Карло? Это кто же такой? Итальянец?
Тоня густо краснеет, говорит шепотом:
— Нет, мы так прозвали нашего… Но ведь это не обидно, правда? Во-первых, он очень высокого роста, мы все рядом с ним как буратинки. А потом — ведь он же здесь главный, его забота, чтобы все эти железки ожили и задвигались…
Я иду вдоль конвейера, смотрю, как окрашенные кузова поднимаются на главный сборочный, проплывая мимо зыбкого металлического помоста, поднятого над уровнем пола метра на четыре. Там, возле небольшого пульта, стоит девушка, и машины идут рядом с нею, одна за другой, не спешно, но безостановочно. Когда войдет в работу электронный мозг завода, сортировка будет производиться автоматически, и девушка сойдет со своего пьедестала. Пока она нажимает кнопки, переводя стрелки, и кузов в зависимости от его цвета, конструкции, особенностей отправляется либо прямо на сборку, либо в одну из «ниток» накопителя, по усмотрению регулировщицы.
Ее силуэт четко вырисовывается на фоне огромного окна. Я вижу, узнаю светлые, почти светящиеся волосы и бегу к лесенке, поднимаюсь на помост… Невероятно, Марика далеко отсюда, в тайге, среди скал. Но такой знакомый силуэт, такие светлые волосы…
Нет, конечно, это не она.
Обознался.
А последнее ее письмо было такое:
«Я должна рассказать тебе об одной своей встрече. Встрече с рекой. Она тоже иногда кажется мне живым существом. С ней можно даже разговаривать.
Ты знаешь, именно здесь погиб мой отец. Мама боялась за меня, просила избега́ть этого места. Но где можно спастись от себя?
Волга успокаивает, помнишь наше путешествие по ней? А здесь от своей Угрюм-реки я всегда ждала чего-то неминуемого, и сейчас поняла, чего. Для проекта понадобилось срочно уточнить очертание дна, и я отправилась делать промеры. Не очень веселое занятие. Катер подходит к точке, где нужно измерить глубину, и держится сколько-то секунд на одном месте, сопротивляясь течению. Сегодня мотор заглох, и нас понесло.
Опасный участок, мы это знали, были готовы к чему угодно. Капитан, я и рабочий сидели в оранжевых спасательных жилетах. Я уже не боялась, я ждала встречи с Большим порогом — могилой отца.
Нас вынесло на стрежень. Чудом проскочили между скал, торчащих из воды. Гудела река, катер весь дрожал, словно это работал наш мотор. Я уже решила, что все позади, но тут катер на мгновение застыл и вдруг провалился вниз, в пучину! Я схватилась за борт, во мне что-то оборвалось, как на самолете, в воздушной яме и… и все — опять солнце, а позади, за нами, радуга над каскадом брызг.
Я пишу, конечно, дольше, чем это было на самом деле. Секунды предельного напряжения, мысль об отце, мелькнувшая, когда катер падал в воронку. Да и то — мелькнула ли? Наверно, уже потом, когда мы, обессилевшие, лежали на теплой палубе и молчали, я решила, что вспомнила отца именно там. И ко мне пришло успокоение. Нет, больше, уверенность: все правильно.
Мотор исправили, мы вернулись и сделали промеры. Уложились в срок, начальник скупо похвалил меня, никак не догадываясь о наших приключениях. Но сама-то я знаю, как трудно дались мне эти промеры!
И я счастлива. Очень! Наконец-то я нашла свое место, я влюблена в свою Угрюм-реку и в людей, дерзнувших ее обуздать. Я люблю их, люблю! А какое солнце светит над Угрюм-рекой, сколько солнца!
Пожелай мне удачи, родной!»