Они стояли в темной, неприбранной, дурно пахнущей, как и вся квартира, прихожей. Жена Богомазова посмотрела на Крупину, и отсвет веселости сбежал с ее лица. Она поколебалась минуту, потом сказала полушепотом:

— Он и здоровый такой был… — Хотела еще что-то добавить, да только рукой махнула.

Крупиной тогда страшно стало от мысли, что есть ведь и такие люди, о которых невозможно сказать — горе или освобождение принесет окружающим их смерть. Ну, взять хоть Богомазова — желчный, ни во что не верящий, всех подозревающий… Что могут дать такие, как он, своим детям? Ни книги, ни школа не спасут их от атмосферы злобы и недоброжелательства, с какой ежедневно, ежечасно они сталкиваются дома.

В тот раз Тамара Савельевна от Богомазовых ушла с чувством усталости и безнадежности. От таких вот встреч и возникают иной раз мысли о неблагодарной профессии врача. Ну почему она, молодая женщина, должна видеть одни страдания, одни недуги, от которых к тому же далеко не всегда удается человека избавить? Почему она должна не только определить диагноз, но еще и убеждать больного в правильности этого диагноза? А лечение?

Редко кто, не имея специального образования, отважится давать советы инженеру или подсказывать пилоту трассу его перелета. А в медицине чуть не каждый считает себя сведущим, имеющим право лечить, рекомендовать препараты, диеты и прочее. Начитаются журнала «Здоровье» и оспаривают любой рецепт, любое назначение врача. А ты доказывай, убеждай, проси.

Конечно же Богомазов не спал. Как только Крупина села на стул перед его кроватью, он открыл тусклые глаза, натянул сползшую простыню и, не здороваясь, сквозь зубы проговорил:

— Наконец-то пожаловали! Долго же вы раскачивались.

А она меж тем и дня против назначенного срока не пропустила.

— Думаете небось, что я уже доходяга? Нет, дорогая моя. Я еще поборюсь. Я этой стерве, участковой врачихе, не прощу! Будь она трижды проклята! Мне бы только на день на ноги встать и до нее добраться. Я ей покажу, где раки зимуют, век будет помнить!

Приподнявшись, он ожесточенно, с неожиданной силой, стукнул кулаком по тумбочке. Жалобно звякнули пузырьки, задребезжала ложка в стакане.

— Это по ее халатности вы сделали мне дырку в животе и я жру через воронку, как подопытный пес! Я ей твердил, что невмоготу мне… Стерва она, стерва! — взвинчивая себя, сипло кричал он. — Из-за нее мне предстоит вторая операция. Приятно ли жить со свищом…

— Бывает, что свищ и сам закрывается, — успокаивала его Крупина. — Не плохо вам подышать свежим воздухом на даче или в деревне…

— Может быть, да, а может быть, и нет, — раздраженно отвечал он. — Чуть не отправила меня на тот свет! Подумать только!

Когда Крупина вошла, за стеной слышались детские голоса. Теперь все затихло, словно в квартире были они вдвоем — молчавший врач и бесновавшийся человек, которому надо дать выговориться, выплеснуть накопленное раздражение.

— Я жить хочу, жить! — исступленно повторял он. — У меня семья, трое детей. Они с голоду подохнут без меня. Жена без специальности. Я людям пользу приносил, не зря коптил небо. Моей матери восемьдесят девять, сама просит смерти, а живет. Где же справедливость, я вас спрашиваю? Блокаду пережил, фронт, а теперь подыхать?

И про блокаду, и про фронт, и про мать — про все это Крупина уже не раз слышала. Сейчас он начнет постепенно затихать и в виде одолжения позволит ей его успокаивать. Уф, ну и духотища же здесь!

Богомазов откинулся на подушки и несколько мгновений лежал неподвижно, комкая в кулаке угол простыни. На верхней губе сквозь щетину проступили капельки пота.

— Не сердитесь, вы правы, — спокойно заговорила Тамара Савельевна, посматривая на выглядывавшую из-под одеяла отечную стопу. Опять курил до изнеможения! Сколько уж раз она его предупреждала. — Не сердитесь, она, конечно, совершила непростительную ошибку.

— Не ошибку, а преступление!

— Она уже наказана. Ее с работы сняли, — поспешила сообщить Крупина. — Я сама читала приказ.

На мгновение он оживился, что-то даже похожее на радость промелькнуло в выражении его лица, и Тамаре Савельевне стало еще горше, потому что она вспомнила, как убивалась снятая с работы женщина, участковый врач.

В сущности говоря, не такой уж грубой была ее ошибка. Быть может, и она, Крупина, могла совершить точно такую, как знать?! Но врач не имеет права ошибаться — в этом все дело!

— Не заговаривайте мне зубы! — с прежним ожесточением сказал Богомазов. — Знаю я эти приемчики! Небось уволена по собственному желанию? Ну, да она так просто от меня не уйдет. Я ее с того света достану. Я уже в обком написал, посмотрим, как она отвинтится. И еще кой-куда написал… — уже вяло, остывая, говорил он.

Отвратительно было слушать его. Но уж если только в кляузах находит он облегчение, пусть пишет кляузы, лишь бы поправился и развязал жене руки. Потом надо будет подумать, как защитить от потока в чем-то справедливых, но в чем-то и несправедливых обвинений уволенного врача. Бедняга, наверно, до самой смерти не забудет этого больного.

— Я вам звонила несколько раз, но телефон не отвечает, — со светской учтивостью, словно бы только завязывая беседу, сказала Тамара Савельевна. — Звонила в бюро ремонта — говорят, все в порядке.

— Я телефон сам отключил. Кому интересен живой труп? Я благодаря вам всем уже не человек, а подобие. Недавно пришел навестить один сослуживец, так даже рта не раскрыл, так испугался. А я еще нарочно при нем через воронку покормился. Пусть видит. Луну вспахивать собираются, а как помочь человеку — не знают.

Он еще говорил бы да говорил, но, видно, устал. Голос осип, и он умолк. Было видно, как судорожно ходит под тонкой кожей острый кадык. И глаза он снова закрыл.

Из верхней квартиры доносились музыка и шарканье. Там танцевали.

Краешком глаза Тамара Савельевна покосилась на свои часики, но разглядеть время не удалось: в комнате было сумрачно от штор, хотя на улице еще не совсем стемнело.

Перед ее уходом Богомазов открыл глаза. Истерика у него прошла, он чувствовал себя, как всегда после криков, успокоенным и удовлетворенным, словно сделал дело. Ну что ж, она, во всяком случае, свое дело сделала.

— Вот так, в таком плане и разрезе, — сказал Богомазов вместо того, чтобы попрощаться. — Пусть эта врачиха не надеется. Троих детей осиротить — за это по головке не погладят.

Тамара Савельевна вышла из комнаты, спиною чувствуя его взгляд и думая уже только о том, как бы вернуть себе хорошее, праздничное настроение, в каком она вышла из клиники, как бы восстановить его хотя бы до того момента, когда она войдет к Горохову.

Жена Богомазова, не то извиняясь за мужа, не то желая хоть как-то отблагодарить Крупину, — понимала, наверно; что врач тоже живой человек, — сказала, что после ее посещений Богомазов спит лучше и к детям не цепляется.

— Что ж, спасибо и на том…

Любопытно, находясь у Богомазова, она чувствовала себя излишне молодой, излишне сильной. Если б она подкрашивала губы, то, наверное, стерла бы помаду еще за дверью. Все, что говорило о здоровье, молодости, жизнерадостности, — все раздражало этого несчастного человека, который сам виноват во многом, что его же и мучает.

Крупиной вспомнился случай в психиатрической больнице, о котором им рассказывали еще в институте. Больной, считавший, что у него стеклянная голова, постоянно страдал от боязни упасть и разбить свою голову. Но однажды все-таки он споткнулся и упал. И в момент падения умер от инфаркта.

Богомазов тоже одержим манией — он мнителен до невероятия, и это, конечно, усугубляет его состояние.

Она вышла на улицу и, как живой водой, омылась уходящим солнцем, расстелившим на тротуарах косые тени, шумом, женским смехом, обрывками музыкальных фраз, доносившихся из окон.

Лето только еще начиналось, еще не было ни пыли, ни усталости от долгой жары, и предстояли отпуска и прогулки на яхте по прохладной к вечеру реке. В сущности, вся жизнь была впереди: двадцать семь лет — разве это много? И разве это не ее назвали павой всего какой-нибудь час назад?..