Горохов смотрел на нее своими удивительно чистыми, бесхитростными глазами, и было ясно, что он не видит ее и не слышит. Он умел так. И это всегда было обидно. Хоть бы из вежливости научился делать вид, что заинтересован.

— Это очень хорошо. Спасибо, Тамара Савельевна, — проговорил Горохов опять же вполне искренне.

Пока они перебрасывались через кабинет словами и взглядами, Сергей Сергеевич тщательно дожевывал в определенной последовательности свой завтрак: кусочек сыра — глоток чая, кусочек халвы — ломтик домашнего печенья.

Затем он достал из ящика кожаный портсигар, вынул папиросу с длинным мундштуком, затолкал в нее не торопясь ватку, щелкнул зажигалкой-пистолетиком.

Отодвинув от стола вращающееся кресло и откинувшись на его спинку, Кулагин выпустил несколько колечек дыма, с величайшим интересом проследил их полет и положил руки на стол.

Из-под рукавов халата виднелись жесткие манжеты, скрепленные его любимыми — Крупина это знала — жемчужными запонками. Сейчас света было мало, и драгоценные капельки мерцали на белом тускло, как обыкновенные подделки.

— Так вот, дорогой мой Федор Григорьевич, — сказал Кулагин, видимо завершая начатый до появления Крупиной разговор. — Решаясь на опасное вмешательство, каким является раскрытие грудной клетки на операционном столе, необходимо обеспечить управление хотя бы основными функциями организма. Я понимаю, в наше время уже не только оперируют на сердце, а делают попытки и пересаживать сердца, — он жестом остановил пытавшегося вставить слово Горохова. — Я понимаю и то, что вы вложили в эту проблему уже много труда. Но не слишком ли дорогой ценой вы хотите проверить себя?

«Оказывается, они тут не только курили, — подумала Крупина. — Горохов весь как лезвие…»

— Сергей Сергеевич! — сморщив лоб, почти перебил Кулагина Горохов. — Почему вы намерены выписать Чижову?

Но Кулагина нельзя было перебить, если он этого не хотел. Он только чуть повысил голос.

— Опасность и осложнения подстерегают и пациента и врача. Вы, конечно, обратили внимание, что́ пишут наши и зарубежные боги. Кстати, не забудьте мне потом сказать, о чем статья, которую переводит Тамара Савельевна, потому что я могу забыть об этом в суете. Так вот, у богов буквально через каждые пять фраз встречаются такие обороты: «стало возможным», «стало доступным», «по-видимому». Но надо уметь читать и подтекст. Результаты еще явно далеки от желаемого. И не всегда игра стоит свеч. У нас не много смелых людей, опубликовавших стопроцентную правду о своих исследованиях. Почти у каждого есть запретная зона, куда посторонних не принято впускать. Но, честное слово, не спешите наживать мрачный капитал ошибок. Успеете! Вас не занимал вопрос, почему многие люди страшатся операций? Казалось бы, даже пустяковой, ну, грыжи, например. А ведь, в сущности, боятся они потому, что хирург никогда не может дать стопроцентной гарантии. Напоминаю, что каждый четвертый удаленный при аппендиците отросток оказывается нормальным, иначе говоря, операция не была нужна. Так задумайтесь и над тем, как дорого платит общество за несовершенство наших знаний. И это в эру удивительных достижений, в эру антибиотиков! Я не должен вам говорить, что самая страшная драма и для врача и для пациента — смерть на операционном столе или вскоре после операции.

Горохов еще глубже ушел в свое кресло. Крупина смотрела на него, и модно узкие брюки его, и пестрый свитер, и ослепительно белый воротник нейлоновой сорочки — все это почему-то немного раздражало, — как-то несерьезно для врача. Пусть из-под халата этот яркий свитер и не виден, тем более что Горохов всегда носит халаты с глухой застежкой на спине, а все равно несерьезно, это же клиника, а не парк культуры.

Но сквозь это неосознанное и неоправданное раздражение отчетливо пробивалось иное чувство: ей было жаль Горохова. Она слушала Кулагина с безотчетным доверием, — и действительно, чему тут не верить? Но все-таки ей было жаль Горохова — взрослого человека с лицом мальчика и неожиданно морщинистым, усталым лбом.

— Простите! Секундочку! — снова прервал он Кулагина, но, пожалуй, не потому, что хотел возразить на последние его слова, а потому, что боялся утерять нить каких-то собственных мыслей. — Вот у вас, Сергей Сергеевич, бывали в жизни разочарования? Я имею в виду — в медицинской жизни, конечно, — уточнил он. — Во врачебной деятельности.

Кулагин пожал плечами:

— Как у всех! Но бывали и радости. Я не взвешивал.

— И вам никогда не казалось ужасным, что некоторые люди умирают раньше, чем будут приняты все средства для их спасения?

— К чему такие слова: ужасно, жалко, стыдно… Есть здравый смысл, рассудок…

— Но, к примеру, уж если на то пошло, разве мы искусственно не занижаем показания к операции у старых людей?

— Это не искусственно, а естественно, потому что риск значительно больший, чем надежда.

— Для кого риск? Для них или для нас?

— Но, Федор Григорьевич, возраст есть возраст! Уж это-то мне известно во всяком случае лучше, чем вам обоим, — улыбнулся профессор и снова щелкнул своим пистолетиком. — Когда бог создавал Адама и Еву, он, вероятно, и представить себе не мог, какими они станут в шестьдесят — семьдесят лет. А виноваты, выходит, врачи!

— Вы бы, наверно, геронтологией никогда не стали заниматься: возраст есть возраст! — хмуро заметил Горохов.

— А вы на меня не наскакивайте, как фокстерьер на мышь, — рассмеялся Кулагин. Он явно желал мирно закончить этот разговор.

Но Горохов не принял шутки. Морщины на лбу его не разошлись.

— И все-таки и стариков, и сердечников надо оперировать гораздо больше, чем мы это делаем. Их надо оперировать хотя бы вопреки плохой традиции, если уж не говорить о шансах на счастливый исход, а не рассуждать по Гоголю: кому суждено умереть — и так умрет. Вспомните Романенко! — продолжал Горохов. — Я и сейчас думаю, что в обычной городской больнице, где о его званиях и лауреатских медалях никто бы не знал, все могло бы обойтись благополучно.

— Вот видите! И вы тоже допускаете такие словечки, как «могло бы», — подчеркнул Кулагин. — И правильно. В нашей профессии дважды два не всегда четыре.

— Я и с себя не снимаю ответственности за смерть Романенко, — сказал Горохов, разглядывая носки своих мокасин. — Колдовали мы над ним, колдовали, кровь переливали, мощный консилиум, как говорится, на всякий случай созвали. Словом, оформили все наилучшим образом, Романенко к праотцам отправился по всей форме, комар носа не подточит. А дорога была каждая минута. Надо было не колдовать, не консультироваться, а просто немедленно действовать!

Кулагин подумал, покачал головой.

— Заблуждаетесь, Федор Григорьевич. Пример не удачен. Я совершенно убежден, что Романенко умер бы, не дождавшись конца операции. Моя совесть абсолютно чиста.

— Ну ладно. Пусть одна моя не чиста, — ядовито сказал Горохов, — но я хоть задумываюсь.

— Не обо всем, к сожалению, — не выдержала Тамара Савельевна, для которой важна была сейчас не суть спора, а, скорее, то, что у Сергея Сергеевича впереди трудный рабочий день, а Горохов, рассуждая об уважении к старости, забывает, что Кулагин в отцы ему годится, и явно преступает границы дозволенного.

— Извините, Тамара Савельевна, — обратился к Крупиной Горохов, будто именно ее мог задеть этим разговором. — Все это, конечно, не так просто решить. А сейчас я хочу все-таки напомнить, что Ольге Чижовой жизнь становится в тягость. Что будем делать?

— Но так или иначе она живет, рисковать ее жизнью мы не должны, — быстро ответил Кулагин. — Между прочим, основной профиль нашей клиники, как вам известно, Федор Григорьевич, — желудочная хирургия. Есть ли нам смысл отклоняться? Ваше увлечение сердечными операциями носит, простите, несколько сенсационный характер.

— Почему вы это говорите? — удивленно и обиженно спросил Горохов, и Тамаре Савельевне снова стало жаль Федора, потому что упрек в сенсационности не был справедлив.

— Да хотя бы потому, дорогой мой, что ведь и у вас тоже есть всего одно сердце! — насмешливо, но примирительно сказал Сергей Сергеевич. — Вы не подумайте, что я вообще против ваших поисков, нет! Я вполне понимаю, как вам не терпится полностью реализовать знания, полученные в Москве, но и нам и вам многое еще надо освоить. Я полагаю, что через год-два мы поймем друг друга.