— Выпей, Глафира Степановна, и успокойся.

Санитарка пила воду осторожно, боясь накапать на блестящий паркет. Поставила стакан на журнальный столик и тяжко вздохнула:

— Как вспомню, что она только что живой была, со мной разговаривала, так у меня все из рук валится. Зиночку свою вспомнила.

Она снова всхлипнула и забормотала, уже не стесняясь и не скрывая своих слез:

— Хоть беги… Наверное, старая стала. Ты посуди, Сергей Сергеевич, она за час до смерти опустить письмо в почтовый ящик меня просила…

Кулагин заметил, как бросила взгляд на часы Богоявленская, увидел ее красивое, холодное лицо и внезапно почувствовал острый приступ раздражения.

— Вам что-нибудь нужно, Елена Васильевна?

— Да, нужно… А что? Я мешаю?

Профессор молча разглядывал санитарку. Перед ним сидела рано постаревшая женщина с грубым, морщинистым лицом, и ему вдруг захотелось как-то приласкать ее, сказать что-нибудь нежное, ободряющее.

— Мы с тобой вместе, Степановна, сколько работаем, посчитай-ка?

— Да уж небось годков пятнадцать, Сергей Сергеевич, — ответила санитарка.

— А ты вот раскисла! Не годится так. Трудно, всем трудно… Приходи, жалуйся.

— Что ж я у тебя время отнимать буду? — насупилась Глафира Степановна. — У тебя и без меня забот полон рот, а что виновата, не таюсь. Казни…

— Хорошо, я разберусь с этим случаем. Ты скажи старшей сестре, что был у нас с тобой разговор.

— Скажу, — кивнула Глафира Степановна.

— А вот за Боярышникову большое тебе спасибо. — Кулагин улыбнулся. — Если б не ты…

— А что я? — смутилась санитарка. — Увидела бумажки на тумбочке, вот и подумала, уж не натворила ли чего девка. Жалко-то ее как… Молоденькая, лицом красивая, а надо же…

— Мы тебе премию хотим дать, — сказал Кулагин.

— За что? — удивилась Глафира Степановна.

— За твою внимательность, — ответил Кулагин, испытывая почему-то смущение от вопроса Глафиры Степановны, — тридцать рублей.

— Благодарствую, Сергей Сергеевич. — Санитарка чуть поклонилась. — Так я пойду, что ли?

— Иди, Степановна, иди, — разрешил Кулагин.

Санитарка вышла.

— Ну-с, выкладывайте, милая, что у вас? — рассеянно произнес Сергей Сергеевич, обращаясь к Богоявленской.

— Только не делайте мне одолжения! — вспыхнула та.

Однако профессор словно забыл о ее присутствии. Он сидел в кресле и о чем-то думал, не обратив внимания на ее грубость или просто не услышав ее.

— Что случилось? — спросила Богоявленская. — Вы можете мне сказать, что случилось?

— Могу, разумеется. Я могу вам все сказать. Знаете, почему моя жена просила позвонить?

— Почему? — насторожилась Елена.

— Потому что приезжает мой сын… Мой сын Слава.

— Ну и что? — не поняла волнения профессора Елена. — Радуйтесь!

— Я и радуюсь… Извините, я вам еще не успел доложить, прекрасная Елена, что целых три года мы с сыном не разговаривали и не переписывались.

— Тогда другое дело.

— Вот именно!.. — Кулагин как-то обмяк. — Ну да бог с ним… Как-нибудь разберемся. А какие у вас заботы, Елена Васильевна?

— У меня только одна забота… Ваша Крупина, кажется, хочет показать мне от ворот поворот.

— Что такое? — нахмурился Сергей Сергеевич. — Как это, простите, понимать?

— Очень просто! Она, видите ли, считает, что моя диссертация типичное не то!

— Мало ли кто что считает, — спокойно возразил Кулагин. — Я, например, считаю, что моему сыну нечего делать в  м о е м  доме и вообще в нашем городе, но он тем не менее едет сюда.

— Ах, при чем ваш сын? С сыном вы все уладите, я в этом не сомневаюсь… Неужели вы не понимаете, что эта толстозадая фурия может испортить мне жизнь?

— Чего же вы от меня хотите? — оборвал Кулагин.

— Во-первых, я хочу, чтобы вы не говорили со мной в таком тоне, я к нему не привыкла. А во-вторых, чтобы вы немедленно что-то предприняли…

— А вы, оказывается, диктатор, моя прелесть, — кисло усмехнулся Кулагин, — и зубки у вас, судя по всему, отточены. Вам не кажется, что с директором института, в котором вы имеете честь работать, не стоит ссориться?

— Давайте говорить по-деловому, профессор. Тему для диссертации мне предложили вы. Следовательно, вы должны…

— Что я вам должен? — загремел Кулагин. — Я никому ничего не должен! И брать меня за горло не позволю.

Богоявленская широко раскрыла глаза.

— Господи, вы можете быть грубым? — прошептала она.

— Обойдемся без мелодрамы. Каким я могу быть — это мое дело. — Он устало потер виски, с трудом поднялся с кресла и сделал несколько неуверенных шагов по комнате. — Иди-ка ты домой, Лена. Я поговорю с Крупиной, полагаю, что все будет в порядке. Но у меня к тебе просьба. Не надо путать работу и… Ну, ты сама понимаешь, о чем я говорю…

— Еще бы! — презрительно фыркнула Богоявленская. — Волнуетесь, профессор!.. Не надо, я не из тех!

Колодников третий день работал в мужском отделении: Кулагин сдержал свое слово и перевел его. Дни, проведенные Колодниковым в женских палатах, стали казаться каким-то страшным сном. От одной мысли, что ему больше не придется встречаться с разбитной и нахальной Зоей Романовой, он испытывал блаженство. Одно смущало: на том же этаже положили Нину, а ему все чаще хотелось видеть ее.

На четвертый день Колодников случайно в столовой услышал кем-то оброненную фразу:

— А чего вы удивляетесь, коллега? Лично я вполне понимаю эту девушку. Восемнадцать лет, хороша собой и… без ноги. От такого парадокса, коллега, закачаешься… Сколько порошков она приняла? Тридцать пять? Удивительно, что спасли.

Павел мгновенно вспомнил спор, который он затеял после операции в кабинете Кулагина, вспомнил, как вел себя в этом споре, вспомнил слова, с упреком брошенные ему Крупиной.

Колодников даже зажмурился — так отчетливо встало в памяти побледневшее лицо Крупиной, ее глаза, когда она сказала: «Чтобы понять страдающего человека, нужно погрузиться в его мир».

Остаток рабочего дня Колодников провел как во сне. Он был рассеян, отвечал невпопад. А на резкое замечание заведующего отделением, придирчивого и нудного, не отреагировал должным образом — не стушевался, не извинился, просто покачал, как китайский болванчик, головой и пробормотал невнятно: «Да, да, вы, конечно, правы» — и самовольно ушел домой на полчаса раньше.

Боль, мучившая ее несколько дней после операции, уже не была острой и невыносимой. Она ушла глубже, подступила к сердцу.

Иногда Нина ловила на себе сочувственные взгляды соседок по палате, тогда она натягивала до горла одеяло, закрывала глаза и притворялась спящей.

Когда с ней пытались заговорить, она делала вид, что не слышит. По существу, Нина Боярышникова всем объявила молчаливый бойкот. Она понимала, что с ее стороны это несправедливо, ибо никто из лежавших в палате или врачей, навещающих ее, не виноват в случившемся несчастье. Но рассудок оказывался бессильным, когда ею овладевало ожесточение.

«Какой смысл… Какой смысл продолжать жить? — спрашивала она сама себя. — Геолог на протезе? Алексей Мересьев в юбке?..»

Никто в палате ни разу не видел, чтобы Нина заплакала, застонала, но каждый день она вспоминала  т о т  момент. Вот она бежит по платформе, навстречу — поток людей, спешащих на электричку. Она пытается обойти этот поток, какой-то огромный мужчина с узлом толкает ее, и она летит под колеса тронувшегося поезда.

Боже мой, как все просто!.. Легонько толкнул один человек другого, можно сказать, едва прикоснулся — и все уже непоправимо.

Что было потом, Нина не помнила, она даже боли не чувствовала. Было лишь ужасно страшно, даже в беспамятстве.

И она решилась: сказала своему лечащему врачу, что ее замучила бессонница. Врач прописал легкое снотворное. Нина приняла его, но заснуть не смогла. Ей дали снотворное посильнее. Это подействовало. Теперь Нина, ловко обманывая медсестру, начала собирать и прятать под подушку тонкие бумажные пакетики с белым порошком. И когда ей показалось, что доза достаточна, ночью она приняла все порошки сразу…