— На этот раз вам придется меня накормить, будь вы все прокляты! — громко прорычал он и начал колотить палкой по двери. Никто не отозвался; тогда он забарабанил еще громче, вопя во всю глотку:

— Эй, эй, вы, люди, откройте!

Ни звука в ответ. Он подошел к окну, толкнул раму, и навстречу холодному уличному воздуху вырвался теплый, спертый кухонный воздух, пропахший горячим бульоном, вареным мясом, капустой.

Плотник перемахнул через подоконник в кухню. Стол был накрыт на два прибора. Хозяева, надо полагать, отправились к обедне и оставили на плите праздничный обед — отличную говядину в наваристом овощном супе.

На полке меж двух бутылок, по виду нетронутых, лежал свежий хлеб.

Первым делом Рандель накинулся на хлеб; отламывая куски с таким ожесточением, точно душил врага, он жадно запихивал в рот, глотал, не прожевав. Но запах мяса потянул его к плите, он снял крышку с кастрюли, сунул внутрь вилку и вытащил большой кусок говядины, обвязанный веревочкой. На ту же тарелку он с верхом наложил капусты, моркови, луку, поставил ее на стол, уселся, разрезал мясо на четыре части и пообедал как у себя дома. Почти доев говядину и наполовину расправившись с овощами, он захотел пить и пошел за бутылкой.

Налив себе в стакан, он, еще не попробовав, понял, что это водка. Ну что ж, она согреет ему утробу, разожжет кровь, плохо ли после того, как человек намерзся? Он выпил.

И впрямь, ощущение с отвычки было такое приятное, что он тут же снова налил полный стакан и в два глотка осушил. И сразу Ранделю стало до того весело и радостно, точно вместе с хмельным ему в нутро попала изрядная доля счастья.

И опять он взялся за еду, но уже без спешки, размачивал хлеб в бульоне, потом старательно пережевывал. Теперь все тело у него пылало, особенно горел лоб, а в голове стучали молотки.

Но тут где-то вдали раздался колокольный звон — это кончилась служба. И даже не страх, а инстинкт, тот самый инстинкт самосохранения, который в минуту опасности становится лучшим советчиком и поводырем всех живых существ, заставил плотника вскочить на ноги. Он сунул недоеденный хлеб в один карман, бутылку водки — в другой, крадучись подошел к окну и оглядел дорогу.

Дорога была еще безлюдна. Он выбрался на нее, но на этот раз свернул с большака на тропку, которая по полю вела к лесу, только что им замеченному.

Рандель был доволен собой и весел, чувствовал такой прилив сил, бодрости, легкости, что перепрыгивал, сомкнув ноги, через полевые ограды.

Добравшись до тени, он вытащил бутылку из кармана и на ходу начал снова тянуть водку, почти не переводя дыхания. И тут мысли его смешались, глаза помутнели, ноги стали как резиновые.

Он запел старинную народную песню:

Теперь, ступая по толстой мшистой подстилке, влажной и свежей, чувствуя под ногами этот мягкий ковер, он, как ребенок, испытывал неодолимую потребность дурачиться, кувыркаться.

Разбежавшись, он и впрямь перекувырнулся, раз, другой. Вставая на ноги, сызнова затягивал:

Вне запно он вышел к ложбине и внизу, на дороге, проложенной по ее дну, увидел молодую рослую женщину, должно быть, батрачку: она возвращалась в деревню, неся на большом бочечном обруче, висящем на плечах, два ведра молока, которые придерживала руками.

Пригнувшись, он следил за каждым ее движением, глаза у него горели, как у пса при виде перепелки.

Заметив его, она подняла голову и смеясь крикнула:

— Это вы так распелись?

Не отвечая, он прыгнул на дорогу с откоса футов в шесть высотой, не меньше.

— Господи, как вы меня напугали! — вскричала она, неожиданно увидев его перед собой.

Но он ничего не слышал, он был пьян, слепо одержим потребностью еще более лютой, чем голод, распален хмелем и непреоборимой яростью, потому что два месяца был лишен всего, а теперь напился — молодой мужчина с горячей кровью, со всеми вожделениями, которыми природа наделяет плоть здорового самца.

Глянув на его протянутые руки, на выражение лица, глаз, полуоткрытого рта, девушка в страхе попятилась.

Он схватил ее за плечи и молча повалил на землю.

Ведра, гремя, поливая молоком дорогу, упали и покатились в разные стороны, она закричала, потом поняла, что в этом безлюдье все равно никто не придет на помощь, к тому же молодчик покамест не покушается на ее жизнь, и благоразумно решила сдаться, даже не очень возмущенная — парень он был дюжий, хотя слишком уж груб.

Но стоило ей встать на ноги, как мысль о пролитом молоке привела ее в такое неистовство, что, сорвав сабо с ноги, она теперь, в свою очередь, набросилась на него, готовая проломить ему башку, если он не возместит убытка.

А он, не поняв причины этого внезапного нападения, немного протрезвев, в растерянности и ужасе от содеянного, бросился бежать со всех ног, и вслед ему летели камни, иногда с силой ударяя в спину.

Плотник бежал долго, очень долго, пока его не одолела безмерная усталость. Ноги подкосились, мысли спутались, в голове не осталось ни воспоминаний, ни способности соображать.

Он свалился на землю под каким-то деревом.

Через пять минут он уже спал мертвым сном.

Рандель проснулся от сильного толчка и, открыв глаза, увидел над собой две блестящие кожаные треуголки: утренние стражники вязали ему руки.

— Я наперед знал, что тебе от меня не уйти, — с ухмылкой сказал унтер.

Рандель беспрекословно встал. Стражники толкали его и, сделай он малейшую попытку освободиться, избили бы, потому что он стал их законной добычей, тюремной птицей, пойманной этими охотниками на злоумышленников, и уж теперь-то ему не вырваться.

— Пошли! — скомандовал стражник.

Они зашагали по дороге. Вечер уже накинул на землю покров осенних сумерек, тяжелый и зловещий. Через полчаса они вошли в село.

К этому времени молва о происшедшем облетела жителей, и все двери были настежь. Крестьяне и крестьянки, такие взбешенные, точно каждого обокрали, точно каждую изнасиловали, поджидали этого мерзавца, чтобы окатить его отборной бранью.

Она лилась на Ранделя, начиная от первого дома и кончая мэрией, где его поджидал мэр, торжествуя победу над этим бродягой.

— Ara, молодчик, все-таки попался! — крикнул он, завидев плотника. И начал потирать руки, донельзя довольный. — Я это знал, с самого начала знал, как только увидел его на дороге. — И закончил, ликуя: — Негодяй, гнусный негодяй, теперь тебе, любезный, двадцать лет обеспечено!