Я даже не пытался разглядеть что-либо в дыму. Я знал, что дверь на пожарную лестницу в этой части здания была четвертой после двери Кэна… Я выскочил на пожарную лестницу во вполне приличном состоянии. Не наглотавшись дыма, лишь с мокрой головы текли по спине и груди липкие струи. На лестнице не горел свет, но возможно было дышать. Спускаясь, я вспомнил о Кэне. Что если он спит? Перед тем как заснуть, он обыкновенно долго кашляет. Мне его кашель хорошо слышен, ибо наши комнаты разделяет окрашенная в цвет стен бывшая дверь, некогда связывавшая две их в приличный номер. Он не кашлял, следовательно его нет в номере. Да он и никогда не ложится в постель в столь раннее время. Разве что пьяный… Через несколько маршей воздух совсем очистился.
Внизу в холле, хохотали, собравшись с чемоданчиками, сумками и пластиковыми мешками в руках, такие же погорельцы как я, и сочувствующие. Черный человек, насколько я мог судить, исходя из личного опыта, употребляет смех не только в качестве демонстрации своей радости, но и для демонстрации многих других эмоций. Смущения например, или же замешательства. Я знаю теперь, что черные смеются даже от страха. Холл стонал от хохота. Плакал лишь грудной младенец на руках мамы-подростка. У телефонов-автоматов в глубине, хохотали, сгибаясь и держась за животы телефонирующие типы, у конторки спинами к Кэмпбэллу; хохотали, словно у бара, три пимпа, почему-то собравшиеся вместе, хохотали драг-пушеры, поспешно собирая с подоконников образчики товара… Ведь ожидались файрмэн, а с ними конечно же, прибудет и полиция… «Га-гага-ха, мэн, Fire!»[41]. Баретта, держа пуделька на поводке, — ошейник ослепительно сиял гранеными стеклами, поздоровался с приятелем «Fire, мэн, a! Fire!»
В тот период жизни мне удалось отрезать себя от прошлого. Я был обитатель «Эмбасси», а не русский парень — сын советского офицер внук русских крестьян. Позднее, через годы, я воссоединил себя с моими корнями, вспомнил, что я русский, что папа мой проходил всю жизнь в эмвэдэшных галифе с синим кантом, и все такое прочее, но в течение нескольких лет я был только я. Мне нечего было терять, как и моим соседям, горел отель, и хорошо бы сгорела с отелем вся эта, такая жизнь. Весь Нью-Йорк хорошо бы сгорел. Когда у тебя ничего не ты хочешь, чтобы все сгорело, может быть тебе даже что-нибудь достанется в пожаре. И потому увидев Кэна, я бросился к нему, веселый, с чемоданом и белым костюмом в руке, мокрая голова… «Гага-га-i, мэн, Fire!»
Он хлестанул своей ладонью о мою, мы шлепнули еще раз ладонями. «Yes, Fire man. Fire! — Кэн уже выпил, видно было по его сочным губам. — You look ruculous. Эдди!» — сообщил он мне хохоча.
«Sure, — признал я, и захохотал — Потому что Fire, man, Fire!»
Мастодонтами, в слоновых ботах с заклепками, в касках, ввалились пожарные, таща за собой кишки и все их дьяволово оборудование. Толп пожарных. Часть их стала подниматься по трем лестницам, один отри захватил элевейтор, выгрузив оттуда кучу протестующих, черт знает куда собравшихся, не на горящий ли десятый этаж, разряженную группу девок и парней… Отель надрывался от хохота.
К двум часам утра первые группы наших стали робко просачиваться на свой этаж. Вопреки строгому запрету пожарных. Три комнат зияли выгоревшими черными дырами место дверей, коридор был залит водой, пожарные выволакивали из коридора на лестницы обгоревшую, мокрую, еще дымящуюся мебель. Наши с Кеном комнаты оказались нетронутыми пожаром, ибо находились хотя и недалеко от 1037, но в другом колене коридора. Это в 1037, незатушенный остался тлеть под макетом невидимый очажок огня и раздулся до размер большого пожара. Осторожно появившись из разных лестниц, сбились в толпу. Все наши, то-есть те же подростки с девятого этажа, Кэн, я, китаец, эФ-мэн, девки, вся семья человека по кличке «Кассиус». (Если жена и трое детей сидели под дверью 1051, всякому в отеле ясно было, что «Кассиус» напился, выгнал семью и трахает свою тринадцатилетнюю дочь. Происходило это раз в неделю. Ни жена «Кассиуса», ни он сам, ни его дочь, не делали из банального инцеста трагедии)… Мы наблюдали и комментировали.
Время от времени, кто-нибудь из пожарных, раздраженный нашим хохотом и замечаниями, отрываясь от выброса мебели или разрушения Топориком остатков двери, огрызался: «Исчезните отсюда, пипл, валите вниз!»
«Мы здесь живем, мэн, — кричали ему наши. — Идти нам некуда. Мы принадлежим к здесь, спасибо Анкл Сэму… Га-гага…»
Огонь был уничтожен якобы повсюду, когда обнаружилось, что продолжает пузыриться почему-то краска на стене коридора, незатронутой пожаром. Пожарные решили проверить изнутри комнату, которой принадлежала пузырящаяся стена, и так как мэнеджера поблизости не было, без церемоний врезали по замку топориком. И ворвались. Мирно и не спеша горела панель 1043 и спал себе на кровати одетый жилец.
Когда он вышел, мокрый, протирая глаза: смесь черного с китайцем или корейцем, черная рожа, но узкие глаза и прямые волосы, вышел качаясь и моргая, мы все, не сговариваясь, зааплодировали. «Whaf's happens? — спросил человек, хватая протянутую ему бутылку в бумажном пакете. — Whaf's happens?» Он отхлебнул из бутыли, закашлялся, и очевидно проснувшись наконец сказал: «Looks like Fire to me… «
Подростки завопили и запрыгали от восторга.
»Ему кажется, что это похоже на пожар, а? — эФ-мэн обвел всех нас взглядом, как бы приглашая в свидетели. — Фаэрмэн сломали полстены в его комнате, сломали дверь, уже второй час он спит в дыму, грохоте, среди огня, и он не проснулся, пока его не облили водой из кишки… Ха… Теперь он слегка подозревает, что происходит пожар…»
Явился Кэмпбэлл, злой оттого очевидно, что всем было ясно, что это он виноват во втором пожаре и разогнал нас. Обсуждая происшедшее, качая головами, мы разошлись. Я лег спать, потому как переживания и беготня меня утомили. Все остальные вовсе не легли спать, но веселились до рассвета. Пожар не сумел заставить их изменить инстинкту даже на одну ночь.
Влево от моего окна стена изгибается в один из двух внутренних дворов отеля, образованный тремя его крыльями. Тихо во дворе. Одиннадцать часов утра — самый тихий час в «Эмбасси». Не переговариваются из окна в окно, спят обитатели. Устали. Накричались, натанцевались, наглотались алкоголя и наебались. Только проснется вдруг нервно особенно поздно засидевшийся вчера в баре мэн и, обнаружив рядом роскошный черный зад подруги приладится, и разбуженная закричит обладательница зада, засмеется, задышит тяжело… Окна обыкновенно открыты, старый отель фыркает радиаторами, хорошо отапливается, — потому стоны пары реверберируются двором-колоколом, всем слышны… А то прилетят и заорут над двором, заклюют нечистоты на дне его неправдоподобные, казалось бы, в каменном городе чайки. Отстонет пара в тяжелом алкогольном сексе, улетят чайки, и опять тихо… Спит отель, омываемый тяжелым прибоем Бродвея…
Я уже не спал, я читал, оставшись в кровати.
Смиф был суров к Муссолини, как директор школы к плохому. подростку. «Плохой конец» — труп Бенито, подвешенный за ноги на Пьяззале Лорето в Милане казался оксфордскому профессору достаточным основанием для произнесения поучений девятнадцатилетнему итальянцу, бродяжничающему по Швейцарии. «Подобно Гитлеру в Вене, он не любил тяжелых работ, кроме этого ему не хватало силы воли или же качеств, необходимых для регулярного эмплоймент».
«Для регулярного эмплоймент ему не хватало глупости», — воскликнул я, и выбрался из постели. Нужно было собираться в Эмплоймент секцию Вэлфэр-центра на 14 улице, куда меня вызвали, письмом. Я знал, что мой инспектор проведет со мной беседу, убеждая меня найти работу, угрожая лишить меня пособия, и нужно выглядеть жалким и как можно более глупым. Я пошел в ванную комнату и прорепетировал нужное выражение лица — раскрыл рот. Готовясь к походу я не брился уже несколько дней, жиденькая татаро-монгольская щетина под носом и на кончике подбородка выглядели грязью. Сам себе я был противен, следовательно буду противен и инспектору. Явиться в Эмплоймент секцию в моем нормальном виде (чистые джинсы, пиджак фиолетового бархата) еще не значит, что инспектор лишит меня вэлфэр-пособия, это решает комиссия; но он может настучать рапорт в комиссию и через полгода блядская машина может выбросить меня из числа облагодетельствованных. Не следует смущать инспектора — бедняк должен выглядеть как бедняк. Если Муссолини попрошайничал в Швейцарии и «употреблял насилие, чтобы добыть себе питание» (основываясь неизвестно на чем, так утверждает Смиф), то в нынешние времена этот метод не годится. Если бедняк схватит богатого за горло у фонтана Линкольн-центра, бедняк: отправится в тюрьму. В вэлфэр-государствах, чтобы выжить, бедные люди научились хитрить. Мы прикидываемся дураками… Уже одетый, я вернулся к кровати и заглянул в книгу: «Он часто посещал ночлежки, но находил контакты с другими нищими невыносимыми. Однажды-ночью он нашел убежище в ящике под „Гранд Понт“[42] в Лозанне. Едва ли несколько недель прошло после того, как он покинул Италию, но он был уже арестован за бродяжничество». Полицейский рапорт замечает, что он «болен и мало склонен к работе.» Приключившееся в Швейцарии с Муссолини показалось мне настолько актуальным, так захватило меня, что я взял книгу с собой.