Над конторкой менеджэра был натянут желтый пластик. С потолка холла на пластик тяжело и часто сваливались капли воды. Каким образом вода сумела протечь через все одиннадцать этажей отеля? Пэрэс сидел под пластиком злой, и очень. Я выложил семнадцать долларов.

«Ты что, смеешься надо мной? — сказал Пэрэс, брезгливо приподняв мои доллары одной рукой. — Ты должен нам за полтора месяца, следовательно 240 плюс таксы».

Я был уверен, что он возьмет money, но повыебывается. «Кэмпбэлл согласился подождать, — сказал я. — Следующий чек весь отдам вам. Я плачу лучше других, разве нет? ЭФ-мэн должен еще за прошлый год, за 1976-й…»

«Shit! — сказал Пэрэс. — Тебе не стыдно? Фэт-мэн имеет два грамма мозга. Черным вообще один хуй, их ничто не колышет… А ты книжки имеешь…»

«Не будь расистом», — сказал я. Он покачал головой. Придвинул к себе мои доллары.

«Квитанцию…» — сказал я.

«Рубашки по двадцать долларов носишь… пиджак из бархата…» — сказал Пэрэс грустно, оглядев меня, И стал писать квитанцию. Качая головой.

Поднявшись к себе, я вернулся к Муссолини. Страничка уголовного кодекса штата Нью-Йорк, послужившая мне закладкой, лежала под фразой «он был куда менее беден, чем он будет претендовать позднее. Письма и фотографии показывают его очень хорошо одетым и далеким от исхудания.»

Она стояла в этих блядских красных туфлях, голые ноги из-под пальто, пританцовывала и смеялась. Я смотрел на красные туфли и вспоминал почему-то, как давно в Москве, некто, возвратившийся из командировки в Париж, убеждал меня что все парижские проститутки носят красные туфли. «Не хуя подобного, — подумал я. (Далеко за ней, в освещенной щели была видна улица Сент-Дэни.) — Не хуя подобного, не все…» Я хожу здесь достаточно долго, чтобы изучить предмет. Она, переминавшаяся в красных туфлях, не была проституткой, это была моя любимая женщина. Вот как. Она поселилась на Сент-Совер, вытекающей из Сент-Дэни случайно… От молчаливых размышлений, имевших целью отвлечь меня от действительности, меня отвлек ее голос.

«У меня парень, — сказала она. — И можешь себе представить, — очень интересный парень. Хоть ты и считаешь, что только ты один существуешь, но встречаются еще мужчины. Он моложе тебя, моего возраста. Нам вдвоем очень хорошо.» — Она улыбнулась такой улыбкой, что я понял, что ей-таки очень хорошо.

Мне захотелось дать ей по наглой большеротой физиономии. «Дрянь! — сказал я. — Наглая русская девка…»

«Ну и девка, ну и что… — сказала она. — Я тебя любила, а ты мной пренебрегал. Когда я приехала в Париж, ты даже за сигаретами мне не сходил. Бросил мне карту, — иди! И потом…»

«Я с тобой жил… Несмотря ни на что. Разве нет? Ты напивалась, приходила утром или вовсе не приходила, ты дралась со мной, как дикая кошка, но я все же жил с тобой…»

«Ты стал маленький какой-то…» — она с действительным сожалением осмотрела мою фигуру снизу доверху, как будто примерив на меня имеющийся у нее груз.

«Какой есть, — сказал я. — Мои метр семьдесят четыре. После войны жрать нечего было, а то бы больше вырос.»

«А он высокий, — сказала она. — Когда мы с ним идем по улице, я вынуждена задирать голову, чтобы увидеть его глаза.»

«Ну и хуй с тобой, смотри куда хочешь! Какая дрянь!» — Я выругался и ушел не в направлении рю Сент-Дени, но в противоположном, к маленькой темной улочке, и не улочке даже, но темной щели между домами. Я не любил ее район еще больше, чем мой.

Я шел, пиная время от времени мешки с обрезками тканей. Днем в грязных ателье этого ущелья каторжные рабы парижской цивилизации — турки, вьетнамцы, югославы, — шили одежду для таких же рабов цивилизации: кожаные куртки, акриликовые брюки, всякую мерзость, в любом случае. Фонари роняли бодлеровский свет на вонючий и склизкий тротуар, 'Всякий, шагающий по Реомюр, норовил свернуть в улицу-щель и отлить. Существует такая особая категория улочек, призывающих во весь голос: «Писс здесь! Писс, даже если ты не хочешь…» Выйдя на Реомюр, я пошел по улице изобретателя температуры, больной, к бульвару Себастополь. На углу рю Сент-Дени и Реомюра красным горели внутренности кафэ. В красно-желтом желчном пузыре шевелились проститутки и ночной люд города. Зайти в ночное кафэ мсье голландца? Я не зашел, потому как несчастья вызывают во мне желание спрятаться от людей, а не бежать к ним. У большинства человечества, напротив, инстинкт принадлежности к толпе сильнее инстинкта отталкивания. Миновав вспышку света и скопление тел в районе секс-улицы я вышел в ночную пустоту каменной сырой пустыни Парижа. Дальше рю Реомюр будет мертва — два прохожих на километр… Улица некрополя…

Когда придет мой последний час и буду я умирать, хрипя кровью, я знаю, я вспомню не лицо матери, не губы любимой, но ночную улицу супер-города и себя, одиноко шагающего в темноте, подняв воротник плаща. Когда-то, блуждая по Нью-Йорку, я придумал стихотворение. Оно осталось незаконченным, потому что я не хочу его допридумать. Что-то испортится, если допридумаю.

Все-таки это больше о женщинах, чем о городах. Однако начало меня возбуждает. Что-то мне в нем удалось вечное… Я очнулся. На углу рю де Вэртю, (Добродетели!) стоял камион и свежие веселые китайцы, лопоча по-китайски выгружали из камиона одинаковою размера коробки. Нормальный китайский легальный товар из Гонконга, Бангкока, Тайваня или криминальный груз? Поди знай… Китаезы пользуются своим выгодным безобидным подростковым видом, — наследием цивилизации тысячелетиями добивавшейся от чайна-мэн, чтобы он скрывал свои эмоции и был улыбчивым болванчиком. По-русски существует выражение «китайский болванчик». Никакому полицейскому не придет в голову проверить, что у них в коробках. Подсознательно, полицейский доверяет этим жуликам больше, чем мне, коротко остриженному под машинку. По пустынным бульварам… ночных городов… Но из женщин не пил я…

Ну вот все и выяснилось с моей женщиной. Выяснилось, что это уже не моя женщина. Женщина кого-то другого, находившегося в ее студии. Лежащего, скорее всего. Предполагаю, что после моих звонков, он все-таки вскочил. Одел джинсы или что он носит. Мужчина всегда боится, что опасность застанет его без штанов. Знаю по себе. Даже в опасности пожара мужчина первым делом хватается за свои панталоны. Боязнь выглядеть глупо? Он находит себя уродливым? С этой шуткой, болтающейся меж ног…

Больно мне? Здания на Реомюр мрачнее обычного, их окрасила моя боль. Я хожу мимо них второй год, и сейчас они чернее, чем когда-либо. Ну, скажем церковь на углу Реомюр и Сент-Мартэн всегда черна. Мэрия на нее положила, не чистят, а выхлопные трубы автомобилей делают свое криминальное дело… Хорошо однако иметь опыт… Пусть мне и больно, но такая боль знакома мне, я не перепуган, я уже переживал разрыв с женщинами… Что она делает после моего ухода? Она вернулась, стала подниматься по лестнице. Красные туфли становились вначале на каменные, а позже и выше — на эти ужасные залакированные ступени, с которых каждый жилец падает и расшибается, почти наверняка, хотя бы раз в год. В Америке такие ступени ликвидировали бы немедленно, первый же упавший подал бы в суд на хозяина дома… его обязали бы под угрозой… Впрочем он бы и сам, выплатив такие деньги пострадавшему… Она дошла, запыхавшись, много пьет, алкоголичка, и в 28 лет дышит тяжело, поднявшись на четвертый этаж. «Ушел?», — спрашивает он. Встает и идет к ней, обнимает ее. Джинсы он одел, но грудь голая. «Кто это?» «Да так. Был моим другом когда-то…» «Ты с ним спала?» «Ну спала… Все это было давным-давно.» Она снимает пальто и под пальто она голая. Потому что не одевалась, но набросила пальто, и от нее пахнет густо и крепко сексом. Их сексом… Пальто падает на пол и она стоит в красных туфлях, где расширенная, а где — узкая, как большая гитара. На ногах у нее синяки и ссадины. Под грудью — шрамы… В СССР верят в то, что в Париже все бляди на Сент-Дени носят красные туфли… Они целуются. Бредут к кровати, она опроки… бредут к кровати, — это не кровать, но матрас на возвышении, комната-студия досталась ей от бразильского парикмахера пэдэ… Она опрокидывает его на спину, и так как чувствует себя чуть-чуть виноватой, в конце-концов это к ней явился ночью мужчина, сосет ему член. Отблагодарить. В любом случае она любит сосать член. Это было хорошо, it was good, когда мой член, сейчас это не «гуд». Ужасно. Ужасно, что у нее нет отвращения к члену, но всегда удовольствие написано на ее физиономии, сосущей, обрабатывающей член. Ей нравится это делать. И мнет его шары рукой. Яйца мужчины — вечный предмет ее фантазий и удовольствия. — Я замедлил шаги. Темный, спал сквер на углу рю дю Тампль и рю дэ Бретань. Несколько раз мы ходили с ней в этот сквер, дружно сидели на скамье, обозревали войну уток и войны детей. Почему все воюют? Дети, утки, мужчины и женщины… Я, однако, — сын солдата. Я знаю, что так надо. Я не пацифист, я воюю тоже и с удовольствием. Войны нужны между утками, мухами, детьми в скверах, мужчинами, женщинами. Но я думал, что она — мой союзник, я думал — можно расслабиться… Вот тут-то враг тебя и подстерег… Ты думаешь женщины могут быть союзниками? Все могут быть союзниками всех на какое-то время. Потом комбинации распадаются и союзники становятся противниками. Но как тогда жить, если Никому нельзя доверять? Вот это и есть Большой Секрет, — загадка Сфинкса, большая мудрость жизни…