Я пропустил вываливающуюся из «Флор» пьяную компанию, и вошел. «Кафе „Флор“- вспомнил я одну из острот Леопольда, — напоминает бухарестский вокзал в последние дни войны.» Действительно, разнообразие, переходящее в хаос и сегодня господствовало на бухарестском вокзале. Леопольд сидел на своем обычном месте у дальней стены. Одет он был небрежно: твидовый пиджак и джинсы. Что мне не понравилось, — я тщательно культивирую образ Леопольда-эстэта, и когда он ведет себя не в соответствии с образом, меня это обижает. По левую руку от него примостился человек в старомодном длинном белом плаще. Леопольд вещал, а человек внимательно слушал. За спиною субъекта в плаще помещалась компания панк-японцев, — несколько молодых ребят одетых в смесь мужских и женских тряпок. Японцы были обильно политы перекисью водорода — светлые пятна зияли на их головах в самых неожиданных местах.

«Хай Леопольд!»

«Хэлло Эдуард! Это мой друг Юлиус. Когда-то мы знавали с ним лучшие времена.»

«Хэлло Юлиус…» Я сел. Выражение «лучшие времена» могло означать что угодно. Могло значить, что Юлиус был любовником Леопольда. Могло также значить, что у них, у Юлиуса и Леопольда, было когда-то еще больше денег, чем у них есть сейчас. Впрочем мне не было известно, есть ли у Юлиуса деньги. У Леопольда, я знал, есть достаточное количество денег, но Леопольд работает. Я заказал себе виски со льдом и прислушался к тому, о чем они говорят.

«Настоящие деньги начинаются с десяти миллионов» — сказал Леопольд. При этом все его крупное лицо, включая мясистый турецкий нос, снисходительно сморщилось. «Ты Юлиус, никогда не имел таких денег…»

«С десяти миллионов франков?» — поинтересовался я.

«Долларов». «Юлиус долгое время занимался продажей картин, — объяснил Леопольд. — Ты когда-нибудь слышал о Гренель-галлери, Эдвард? — И не дожидаясь моего ответа, ответил сам. — Он продавал художников двадцатых годов». Выдан короткую справку, он повернулся к Юлиусу, который в это время размотал и опять замотал неопределенного цвета шарф вокруг горла, и сказал, обняв меня за серое плечо тренчкоат, вывезенного мною из Нью-Джерзи, Соединенные Штаты. «Эдурд — писатель с Рамзэй и Альбан-Мишель[45], мы с ним большие друзья.» И Леопольд прижал писателя Эдуарда к себе, переместив на сей раз руку к нему на шею.

У всех свои слабости. Писатель Эдуард простил Леопольду его слабость. Леопольд — мой друг и только, но этому Юлиусу, очень может быть, что его бывшему или настоящему любовнику, Леопольд желает показать, что и писатель его любовник.

Пусть покажет, с меня не убудет. Если Леопольду нужно, чтобы Юлиус — красивый потасканный блондин с длинными, чуть тронутыми сединой волосами и тонкими чертами нервного лица считал бы, что у Леопольда Любовник — Писатель, что же… Выручая друга, я положил Леопольду руку на плечо и некоторое время просидел так, улыбаясь и поглаживая Леопольда по холке. На деле же у Леопольда в любовниках сейчас бандит югослав, весь в татуировках.

Они опять заговорили по-французски. Я некоторое время послушал, как Леопольд объяснял Юлиусу, почему именно настоящие деньги начинаются с десяти миллионов, но быстро вспомнив, что мне еще очень далеко даже и до ста тысяч франков, всегда еще успею приобрести нужные сведения, занялся рассмотрением внутренностей бухарестского вокзала. К тому же французский язык в больших количествах меня до сих пор еще утомляет.

За соседним столом фотограф, судя по его мягкому английскому — француз, показывал американской модели фотографии тестов и они безмятежно беседовали на языке дяди Сэма, без тени сексуальности, дружественно… Очевидно наслаждаясь и общей профессией и тем, что они сидят в кафе «Флор» и это Париж, а не родной штат Южная Дакота в случае модели и родная нормандская деревня в случае фотографа. Я давно уже не видел таких счастливых лиц. Вокруг модели и фотографа на нескольких стульях покоились всевозможные яркие современные тряпки, каковые эти счастливые молодые люди сняли, размотали или отстегнули от себя.

На диване напротив Юлиуса, Леопольда и Эдуарда, отделяемый от них проходом, по которому торопились к бару и от бара седые, похожие на разорившихся графов официанты, сидел принц Гамлет… В джинсах, в остроносых ботинках, принц хмурил темные брови и микроскопическими глоточками время от времени отпивал из бокала пиво.

За юношей, на том же диванчике, но отдельно, сидела девушка в лисьем полушубочке и черной шляпке с серой лентой и пила из высокого бокала зеленую жидкость. Она вертела бокал в пальцах, сверкала глазами под шляпой, снова и снова оглядывала зал, один раз задержалась взглядом не мне и моем тренч-коат, но тотчас перевела взгляд и прощупала японцев. Ни Гамлет ни девушка в шляпе не обращали друг на друга никакого внимания. Каждый хотел чтобы его подобрали и куда-нибудь повели. В другую жизнь. Обедать. Танцевать. Впустили, пусть на немного, на ночь, на сутки в чужую жизнь.

«Эдуард, — взял меня за руку Леопольд, — Нам пора. Я зарезервировал стол в „Липпе“». «Подумай о том, что я тебе сказал» — поучительно обратился Леопольд опять к Юлиусу, и взяв с дивана короткую куртку на экзотическом меху неизвестного происхождения, влез в один рукав, потом во второй. Красивый и нервный Юлиус встал и смущенно молчал, теребя шарф.

Было десять тридцать вечера. Над бухарестским вокзалом клубился обильно сигаретный дым. Один из панк-японцев, толстый, выливал пиво в клетчатую кепку. Пришла большая компания состоящая из индивидуумов прямо противоположных стилей жизни и возрастов, от бюрократов средних лет в костюмах-тройках и при соответствующих лицах и галстуках, до… юноши в размалеванном стрелами плаще… Соединенная неизвестными узами компания стала усаживаться, устраивать гнездо с помощью двух бывших румынских графов благородно-зловещего вида в белых куртках.

«Good Luck, Юлиус» — пожелал я ему удачи. Юлиус улыбнулся. Формально. С Леопольдом они торопливо поцеловались. Мы вышли на мокрую улицу и пересекли бульвар Сен-Жермэн.

«Юлиус милый, но он дурак — сказал Леопольд убежденно, когда мы вошли в «Липп». — Когда-то он был моим любовником… Я правда его никогда не любил, — поморщился Леопольд и продолжал, остановившись среди зала. — Лет пять назад Юлиус открыл галерею. У него очевидно есть определенный торговый талант, он быстро сделал большие деньги. Но год назад он внезапно закрыл дело и продал галерею. Сумасшедший Юлиус, видишь ли Эдуард, решил стать писателем… — Леопольд саркастически рассмеялся. — Ему 37 лет и он до сих пор не знает, кем же собственно он хочет быть в жизни, мечется от одного увлечения к другому. Он любит искусство, Эдуард, но он напрасно обольщается, я думаю он совсем не творческий человек… Вырожденцы не способны к творчеству.»

«Мне кажется, он из хорошей семьи? — предположил я, — Аристократ, очевидно приставка „дэ“ и все такое прочее?»

«У тебя, Эдуард, как и подобает сыну советского коммуниста и человеку со свежей кровью, явная слабость по отношению к приставке „дэ“. — Леопольд засмеялся и кивнул кому-то в зале. — От этого ты и спал с Диан, признайся?»

Он пожалел меня и обтекаемо назвал «человеком со свежей кровью». Мог бы назвать и плебеем, или простолюдином, или дворнягой. «С Диан я спал из любопытства. Я ее изучал».

«Что?» — обернулся он. Мы наконец добрались до седого мэтрдотеля.

«Еще несколько минут, пожалуйста, — сказал мэтр. — Стол для вас накрывают». «Кто это? — востребовал Леопольд у мэтра, схватив его за руку. Глазами Леопольд указал на прошедших в обеденный зал двух темноволосых женщин средних лет. — Не греческая ли это актриса… забыл имя…?».

Лицо мэтра изобразило глубочайшую сосредоточенность. Затем из глубины своих шестидесяти лет он выудил искомое. «Папп?» — спросил он Леопольда неуверенно.

«Пирр?» — спросил Леопольд мэтра неуверенно.

«А с ней принцесса греческая!» — закончил мэтр ликующе, и удалился. Его позвали и он пошел проконтролировать какое-то действие своего персонала.