Поэт нашел в ящике буфета соседей термометр и на десять минут лег в постель, ожидая приговора ртутного столбика. За десять минут он решил, что именно он станет делать, если температура окажется выше 38 градусов. Он примет горячую ванну и пройдет пятнадцать километров быстрым шагом. Игорь Ворошилов, выросший в маленьком уральском городе Алапаевске, обычно применял этот радикальный народный метод против сильной простуды. Но может быть он подействует и против цинги или какая там зараза свила гнездо у него во рту.

Ни хуя себе! — воскликнул страдалец, поглядев на термометр. — 39,2! Почему же я не почувствовал такой высокой температуры сразу при пробуждении? — Потому что ты занят своим ртом, который болит у тебя открытой раной постоянно и поглощает все твое внимание, — ответил он себе. Вчера ты заснул только после того, как выпил полбутылки водки… Поэт встал. И побрел в ванную. Открыл краны…

Он допил оставшиеся в бутылке водки двести грамм, и чувствуя, что сейчас потеряет сознание, вошел во вздымающиеся над горячей ванной пары, содрогаясь опустился в кипяток, при этом вспомнив какого-то римского императора, кажется Тиверия, лечившегося от покрывающих его тело язв серными ванными. — Может быть и мне следовало бы полоскать мои язвы серной водой? Но где ее взять… Он полежал в горячем ужасе сам удивительно холодный до момента, когда ему стало казаться, что сейчас он потеряет сознание. Выступив одной ногой из ванной, он не смог поднять вторую ногу достаточно высоко и упал. Белые кольца дыма превратились в непроницаемые дымовые круги. Взаимно зацепляясь, круги — стаей летающих тарелок порхали на месте бледно-зеленой стены.

Он все же встал, и, о железный поэт, взялся за осуществление следующего этапа варварско-скифского курса лечения. Он надел шерстяной свитер на голую грудь. Затем рубашку. И еще голубую рубашку. Он надел самые толстые темно-синие брюки, тяжелые башмаки для осени, габардиновый черный пиджак, оставшийся у поэта от тех благополучных времен, когда он работал в Харькове сталеваром. Он повязал вокруг горла шарф и вышел в пылающую печь московского августа. Жители Открытого Шоссе, в большинстве своем одетые в рубашки с коротким рукавом и платья вовсе без рукавов, с любопытством поглядели на невероятно бледное существо в черном пиджаке, неверной походкой устремившееся вдоль трамвайных рельсов, ведущих к Преображенской площади. «Больной, наверное, паренек», — сочувственно сказала одна старуха другой. — Нынче все раком больны. Даже молодежь».

Отец офицер сообщил как-то поэту что солдат на ученье при полной боевой выкладке шагает со скоростью шесть километров в час. Следовательно два с половиной часа соответствуют ворошиловским алапаевским километрам. За пятнадцать минут дошагав до Преображенской площади, поэт последовательно промочил больным потом свитер и первую из рубашек. Вступив во взаимодействие с давно нестиранным свитером, пот образовал вокруг поэта кисловатый неприятный запах. Поэт как бы шел в тухлом облачке. Но так как он был поэтом современным, «поэтом-моди», т. е. проклятьем, кисловатый запах его не смутил и даже обрадовал своей подлинностью. Следует сказать, что наш поэт не был автором, обожающим старомодные мимозы-розы, он с удовольствием упоминал в своих стихах пролетарский тройной одеколон, экскременты, пыль и грязь. Красивостям поэт предпочитал подлинности.

На Преображенской площади выли по звериному сирены автомобилей и троллейбусов и по всей линии рельсов ведущих от Преображенки в Измайлово стояли на странной перспективе средневековых художников до Джотто, одинаковые, не уменьшаясь с дистанцией двухвагонные трамваи. И звенели. У переднего из трамваев лежало человеческое существо и вопило. Женщина. Одна нога женщины была похожа на вспоротый ножом рыбий трупик, развалившийся на две половины, странно белые и почти бескровные. Поэт тяжело глядел несколько минут на чью-то жизнь, бьющуюся в муках у его ног, и не испытал даже малейшего приступа жалости и гуманизма. Лишь желание впитать в себя происходящее, чтобы позднее использовать в одном из стихотворных произведений.

Уходя от криков он двигался как бы в вате. Воздух встречал его лоб и тело сопротивлением, не чувствуемым здоровым человеком.

Целью своего путешествия он выбрал квартиру своего друга Андрюшки Лозина. Туда, за Проспект Мира, за единственный в своем роде памятник архитектуры, — акведук времен царицы Екатерины, вздымающийся над гнилой речушкой Яузой, можно было добраться за полтора часа. Однако решив строго придерживаться ворошиловского рецепта и именно пятнадцати километров, поэт нуждался еще в часе ходьбы. Потому с Преображенки поэт на полчаса углубился в город и сверившись с часами еще полчаса шел обратно на Преображенку. И только после этого поэт свернул вместе с несколькими грязными грузовиками в зеленые окраины. Мимо частных жалких огородов, мимо небольших живописных старых заводов вышел он на финишную прямую. Цивилизация посетила эту часть Москвы давно, пробыла здесь недолго, и потому жалкие заводики исчезли в рощах и садах, обитатели невысоких зданий развели под окнами огородики, пристроили курятники. По деревням двигался он помня о скорости и напрягая все свои силы. Промокла еще одна рубашка и стал намокать пиджак… Десны постепенно исчезли из сознания, так как боль во всем теле и забота о том чтобы тело двигалось заняли все сознание мокрого пешехода.

В гастрономе рядом с домом Андрюшки он купил бутылку водки. Протягивая ему бутылку продавщица сказала: «Ты видел себя сегодня в зеркале, паренек?» Паренек кивнул.

Дверь открыл Ворошилов. Похожий на рыбу камбалу, поставленную на хвост, Игорь сменил поэта на почетной должности ближайшего приятеля и квартиранта Андрюшки. «Лимоныч, бля, ты как смерть! Андрюха, посмотри, на кого он похож! Ни кровиночки в лице!»

Бородатый Андрей с кистью в руке вышел в прихожую. «Что с тобой, Лимоныч! На хуя ты в таком состоянии разгуливаешь по улицам… Хочешь коньки откинуть?»

«У него цинга», — сказал Ворошилов.

«Открой рот», — попросил Андрюшка.

«Я три часа к вам шел, через всю Москву», — объяснил поэт. И открыл рот.

Фельдшер Лозин подтвердил, что Ворошилов прав, у поэта во рту цинга. И что сегодня уже поздно, но завтра он поведет поэта к знакомому доктору. У фельдшера Андрюхи было множество знакомых докторов, потому что мама фельдшера была доктор и в настоящее время находилась в Бухаресте, на должности доктора советского посольства. До этого мама работала доктором в советском посольстве в Пекине. Андрюха, которого мама еще в нежном возрасте запихала в фельдшерскую школу, медицину не любил, он хотел быть художником. В описываемое время он несколько ночей в неделю ходил на малолюдный заводик недалеко от дома и спал там, безуспешно ожидая что кого-нибудь из рабочих окатит горячим маслом или раздробит палец машиной. Увечья случались редко и сэкономленный от увечий спирт Андрюха приносил домой. Его с удовольствием поглощал сам Андрюха и его друзья и квартиранты.

«Нужно очень стараться, чтобы заболеть цингой в Москве, да еще летом, — констатировал Андрюха совсем невеселым тоном. — Боюсь что придется тебя госпитализировать. Слишком далеко зашла болезнь. Почему ты не позвонил мне, Эд?»

«Я надеялся что пройдет, — сказал поэт. — Думал хуйня, ничего страшного…»

«Бля, нельзя быть таким мракобесом, — молодая борода Андрюшки выглядела сердито, фельдшеру было всего двадцать лет. — В один прекрасный день, Эд, ты как-нибудь протянешь ноги…»

Поэт пожал плечами. Он был на несколько лет старше Андрюшки, и возможность протянуть ноги теоретически понятная ему, практически не волновала его воображение. Пренебрежение же здоровьем было распространено среди подвально-нелегально неофициальной фауны Москвы тех баснословных лет. Через пару лет их общий друг Виталий Стесин (он и познакомил поэта с Андрюшкой), сковырнул прыщ и лежал себе один на Луковом переулке с заражением крови и температурой 41 градус, не подозревая о том, что у него заражение крови. Случайно зашедший к нему общий приятель доктор Чиковани обнаружил умирающего дурака, и, вызвав скорую помощь, отправил художника в больницу. И тем спас ему жизнь…