Призрак, лежащий у дверей, вздрагивает. Пока сестра Эдит разговаривала с возницей, он пристально смотрел на нее. Он ловил каждое слово, вглядывался в выражение ее лица, чтобы запомнить его навеки. Все, что она говорила, даже самые жестокие слова о нем, были сладостны для его слуха. Когда Георг рассказывал о нем, ее страх за него, ее сострадание исцеляли его душу. Он еще не знает, как назвать чувство, которое он питает к ней. Он знает лишь, что от нее он бы мог стерпеть все. То, что она любит его таким, какой он есть, его, ставшего причиной ее смерти, кажется ему сверхъестественно прекрасным. Каждый раз, когда она говорит, что любит его, душа его испытывает неведомый доселе восторг. Он изо всех сил пытается привлечь внимание возницы, но тот не смотрит в его сторону. Тогда он делает попытку подняться, но падает вниз, испытывая страшную боль.

Он видит, как сестра Эдит беспокойно мечется в постели. Она ломает руки, протягивает их с мольбой к Георгу, но лицо его строго, он неумолим.

— Я бы дал тебе отсрочку, кабы она помогла тебе, — говорит он ей. — Да только знаю, что над ним у тебя нет власти.

И возница наклоняется над ней, чтобы произнести слова, которые освобождают душу от телесной оболочки.

И тогда, в это самое мгновение темная фигура подползает к умирающей. С колоссальным напряжением сил, стоящим ему боли, какой он еще никогда не испытывал, он разорвал свои оковы, чтобы приблизиться к ней. Он думает, что в наказание за это боль будет длиться вечно, но он не может допустить, чтобы сестра Эдит ждала напрасно, когда он находится в этой же комнате. Он подполз к ее постели так, чтобы его не видел его враг Георг, и сумел взять ее за руку.

И хотя он не в силах даже слегка пожать эту руку, она чувствует его присутствие и быстрым движением поворачивается к нему. Она видит, что он стоит на коленях у ее постели, уткнувшись лицом в пол, не смея взглянуть на нее и лишь держа ее руку в своей, выражает ей свою любовь и благодарность начинающего смягчаться сердца.

И тогда лицо ее освещается блаженным светом счастья. Она смотрит на мать, на своих друзей, которым ей раньше было недосуг сказать слова прощания, чтобы они стали свидетелями выпавшего ей на долю счастья. Свободной рукой она показывает на пол, чтобы они разделили с нею несказанную радость, оттого что Давид Хольм лежит раскаявшийся у ее ног. Но в этот миг черный человек наклоняется над ней и говорит:

— Узница, любезная моему сердцу, выходи из своей тюрьмы!

Она мгновенно откидывается на подушку, и вместе с последним дыханием жизнь покидает ее.

В этот же самый момент Давида Хольма отрывают от нее невидимые узы, которые он может только чувствовать, связывают ему руки, ноги его остаются свободными. Георг с гневом шепчет ему, что его ждали бы вечные муки, кабы не их старая дружба.

— Идем отсюда! — продолжает он. — Нам здесь нечего делать. Те, кто унесут ее отсюда, уже явились.

Он грубо хватает Давида Хольма и насильно тащит его прочь. Давиду кажется, что комнату вдруг наполняют какие-то светлые существа. Они видятся ему и на лестнице, и на улице, но неведомая сила тащит его с такой скоростью, что он не успевает разглядеть их.

Давид Хольм снова брошен на дно телеги Смерти. Теперь он зол не только на весь окружающий его мир, но и на себя самого. Что это нашло на него? Неужто он спятил? Почему он бросился к ногам сестры Эдит, словно раскаявшийся грешник, готовый искупить свою вину? Георг, верно, смеется над ним. Настоящий мужчина должен иметь мужество отвечать за свои поступки. Он знает, почему совершил их. Он не должен нестись со всех ног и каяться вопреки своим принципам только потому, что девчонка говорит, что любит его.

Что это на него накатило? Неужто это любовь? Но ведь он умер. И она умерла. Что же тогда это за любовь?

Хромая кляча снова тронулась в путь. Теперь она ступает по одной из улиц предместья. Увозит его из города. Дома встречаются все реже, расстояния между фонарными столбами все длиннее. Вот уже виднеется городская застава, дальше их не будет вовсе.

Приближаясь к последнему столбу, он вдруг начинает испытывать горечь и непонятный страх, он не хочет покидать город.

И в тот же самый момент он слышит голоса сквозь мерзкий скрип телеги. Он поднимает голову и прислушивается.

Это Георг разговаривает с кем-то, кто едет с ними в телеге, с незнакомым пассажиром, которого он раньше не замечал.

— Дальше я уже не могу сопровождать вас, — говорит еле слышный ласковый голос, исполненный печали и боли. — Я хотела бы так много сказать ему, но он разгневан и зол и не может ни видеть, ни слышать меня. Передай ему привет от меня и скажи, что я была здесь, чтобы повидать его, но с этой минуты меня унесут отсюда и я не смогу показаться ему такой, какова я сейчас.

— А если он раскается и исправится? — спрашивает Георг.

— Ты сам сказал, что он не может исправиться, — отвечает голос с горечью и дрожью. — Передай ему мой привет и скажи, что я надеялась, мы вечно будем вместе, но с этой минуты он никогда более не увидит меня.

— А если он искупит свою вину? — повторяет Георг.

— Скажи ему, что дальше мне не позволено ехать с ним, — жалуется голос, — и передай ему мой прощальный привет.

— А если он переменится, станет другим? — настаивает Георг.

— Передай ему, что я буду любить его всегда, — прозвучал еще печальнее голос, — другой надежды я дать ему не могу.

Давид Хольм встал на колени в телеге. Услышав эти слова, он поднимается во весь рост. Размахивая руками, он тщетно пытается ухватить что-то, что ускользает от него. Он не может разглядеть, что это, сознает лишь, что это нечто мерцающе-светлое, невыразимо прекрасное.

Ему хочется вырваться, поспешить за этим улетающим прочь чудом, но что-то держит его онемевшее тело, держит крепче оков и веревок.

Это на него нахлынула любовь души, то же чувство, которое осенило его у постели умирающей. Любовь земная — лишь ее бледное подобие. Она постепенно раскалила его душу, подобно огню, медленно разгорающемуся в дровах. Его сила еще не видна, но вот он вспыхивает раз и другой, показывая, что вот-вот разгорится ярким пламенем. Такой огонь и побежал сейчас по его жилам. Он еще не разгорелся вовсю, но уже светит ярко, и при этом свете Давид Хольм видит свою возлюбленную, столь прекрасную, что впадает в оцепенение, сознавая, что он не смеет, не хочет, не может приблизиться к ней.

Телега возницы движется со скрипом в глубоком мраке. По обеим сторонам дороги высокой стеной стоит густой лес. Дорога так узка, что неба вовсе не разглядеть. По этой дороге лошадь плетется еще медленнее, скрип колес режет уши еще невыносимее, мысли гложут душу еще яростнее, и безнадежное однообразие становится еще более унылым. Георг натянул поводья, скрип на мгновение прекратился, и возница высоким звонким голосом воскликнул:

— Что мне былые мучения, что мне мученья грядущие, ведь мне более не придется пребывать в неведении о самом главном. Благословенно будь имя Господне за то, что я вышел из мрака земного. Я, ничтожный раб Твой, воздаю Тебе хвалу, оттого что знаю отныне: Ты даровал мне жизнь вечную.

Лошадь снова пустилась в путь, телега затряслась и заскрипела, но слова возницы продолжали звенеть в ушах Давида Хольма.

Долог был этот путь, казалось, ему не будет конца. В первый раз ему стало немного жаль своего старого товарища. «Он человек храбрый, — подумал Давид. — Он не жалуется хотя бы на то, что не может оставить это страшное ремесло».

Они ехали так долго, что Давиду показалось, будто прошли целые сутки, но вот наконец выбрались на равнину, небо над которой было не хмурое, а ясное. Между Большой Медведицей и Тремя Волхвами[5] сиял лунный серп.

Хромая кляча еле ковыляла по равнине, и, когда они наконец проехали ее, Давид Хольм поглядел на месяц, чтобы определить, как долго они тащились по ней. И тут, к своему удивлению, он увидел, что месяц не сдвинулся с места.