В тот же самый новогодний вечер, только позднее, после наступления темноты в маленьком садике, окружающем церковь, сидели и распивали пиво и водку трое мужчин. Они устроились на траве под липами с блестящей мокрой темной листвой. Сначала они пили в погребке, но когда его закрыли, обосновались под открытым небом. Им хорошо было известно, что ночь эта новогодняя, потому-то они и отправились в церковный садик. Они хотели быть поближе к башенным часам, чтобы не пропустить новогодний тост.

Они сидели не в темноте, сюда падал свет электрических фонарей с соседних улиц. Двое из них — старые опустившиеся бродяги с большой дороги — застряли в городе, чтобы пропить выпрошенные медяки. Третьему было тридцать с небольшим.

Из боязни, что их увидит и прогонит полиция, они уселись рядышком и разговаривали тихо, почти шепотом. Молодой рассказывал, а двое других слушали его с таким вниманием, что на время забыли про стоявшие перед ними бутылки.

— Был у меня один товарищ, — начал он серьезным и почти зловещим тоном, хотя в глазах у него светилось лукавство, — с которым в канун Нового года произошла сильная перемена. И вовсе не оттого, что он, подсчитав доходы, был недоволен годовыми барышами, а оттого, что услыхал, будто в этот день с ним может случиться нечто опасное и страшное. Уверяю вас, господа, что весь этот день, с утра до вечера, он сидел притихший и испуганный и даже не пропустил ни рюмочки. Вообще-то он из себя был человек веселый, и сыграть с ним в новогоднюю ночь такую шутку было так же непросто, как любому из вас выпить на брудершафт с губернатором.

Итак, господа, вас, наверное, разбирает любопытство: чего же он боялся? Нелегко было заставить его об этом рассказать, но однажды он все же мне это поведал. Однако, быть может, вам неохота слушать об этом сегодня ночью? Ведь в этом церковном садике жутковато, когда-то здесь было кладбище. Что вы на это скажете?

Бродяги, разумеется, тут же стали его уверять, что не верят в привидения, и он стал продолжать свой рассказ.

— Этот мой приятель был из хорошей семьи. Он учился в Упсале[3] и знал, стало быть, чуть больше, чем мы с вами. И могу вам сказать, что он сидел смирно в канун Нового года и не выпил ни капли спиртного, лишь потому, что боялся, как бы не ввязаться в драку, не попасть еще в какую-нибудь беду и не умереть в этот день. В любой другой день он бы этого не испугался. Ему страшно было лишь умереть под Новый год, не хотел, чтобы его заставили править телегой мертвецов.

— Телегой мертвецов? — ахнули бродяги.

Чтобы подзадорить их, долговязый нарочно спросил, желают ли они дослушать его рассказ до конца, сидя в таком мрачном месте, но они велели ему поскорее продолжать.

— Так вот, мой приятель точно уверил меня, что есть на свете старая-престарая телега, в которых крестьяне возят всякую всячину на рынок, только такая ветхая, какой на дороге не увидишь. Она до того замызгана глиной и грязью, что не разобрать, из чего она сделана. Ось треснута, обода разболтаны и дребезжат, колеса не смазаны с незапамятных времен и скрипят так, что можно спятить. Дно телеги прогнило, сиденье рваное, обшарпанное, половина спинки облучка оторвана. А тащит эту повозку древняя кляча, одноглазая и хромая, с поседевшей от старости гривой и хвостом. Лошадка эта до того тощая, что хребет у нее похож на полотно пилы, обтянутое кожей, а ребра пересчитать можно. Она неповоротлива, ленива и упряма, а тащится до того медленно, что дитя ползком обгонит. Упряжь у этой клячи потертая, истлевшая, все крючки и пряжки с нее отвалились, и теперь ее связывают обрывками бечевки да ивовыми прутьями. Латунные и серебряные украшения осыпались с нее все до одного, осталось лишь несколько реденьких грязных нитяных кистей, которые не украшают упряжь, а обезображивают ее. Вожжи у нее под стать упряжи, их так часто чинили, что остались лишь одни узлы, так что поправить их уж никак нельзя.

Он приподнялся и потянулся за бутылкой, быть может главным образом для того, чтобы дать слушателям время переварить сказанное.

— Может, вам, господа, все это кажется странным, — продолжал он, — но скажу дальше, что вдобавок к упряжи и вожжам есть также и возница, он сидит, сгорбленный и злой, на рваном сиденье и погоняет старую лошадь. Губы у него сине-черные, а щеки серые, глаза мутные, как разбитое зеркало. На нем длинный черный засаленный плащ с большим капюшоном, надвинутым на глаза. В руке он держит заржавленную тупую косу с длинным черенком. И знаете ли, господа, человек, который держит в руках рваные вожжи, не простой возница, он состоит на службе у строгой госпожи по имени Смерть. День и ночь ездит он по ее поручениям. Умирает человек, а он уже спешит туда на скрипучей, громыхающей телеге, погоняя хромую клячу.

Рассказчик на мгновение умолкает и вглядывается в лица своих приятелей. Увидев, что они слушают его с большим вниманием, он продолжает:

— Вам, господа, должно быть, доводилось видеть Смерть на картинках, и вы, верно, заметили, что ее всегда рисуют идущей пешком. Но сейчас речь идет не о самой Смерти, а о ее вознице. Можно подумать, что сама Смерть собирает лишь самый богатый урожай, а маленькие стебельки и придорожные травы велит косить своему вознице. А сейчас расскажу я вам про самое удивительное. Дело в том, что, хотя по этому поручению одна и та же кляча возит одну и ту же телегу, возница время от времени сменяется. Новым возницей Смерти становится тот, кто умирает последним в году, кто испускает дух, когда часы в новогоднюю ночь бьют двенадцать. Его мертвое тело хоронят, а его неприкаянная душа должна надеть плащ, взять в руки косу и разъезжать целый год от одного умирающего к другому, покуда ее не сменят в следующую новогоднюю ночь.

Он умолкает и бросает на своих щуплых собутыльников хитрый выжидающий взгляд. Он замечает, что они тщетно пытаются разглядеть стрелки на башенных часах.

— Часы только что пробили без четверти двенадцать, — поясняет он. — Так что вам не стоит беспокоиться, роковой час еще не настал. Однако теперь вы, верно, поняли, чего боялся мой приятель. Именно того, что может умереть, когда часы будут бить полночь, и что ему придется стать таким возницей. Мне думается, он целый день сидел, воображая, будто ему слышится скрип и громыханье телеги Смерти. И надо вам сказать, господа, самое невероятное, что он умер как раз в прошлую новогоднюю ночь.

— Он умер как раз в полночь?

— Мне известно лишь, что он умер в канун Нового года, но в котором часу, не знаю. Я мог бы предсказать ему, что он умрет именно в этот день, раз он так боялся этого. Если вы тоже это вообразите, то с вами случится то же самое.

Оба бродяги, словно по уговору, разом схватили свои бутылки и сделали по большому глотку. Потом они стали медленно и неуклюже подниматься.

— Неужто вы, господа, собираетесь нарушить компанию, не дождавшись полуночи? — спрашивает рассказчик, увидев, что ему отлично удалось напугать их. — Я думаю, вы не придаете ни малейшего значения этой старой сказке? Тот приятель, о котором я говорил, был человек слабый, не отличался настоящей здоровой шведской породой, как мы с вами. Но давайте-ка выпьем, а после еще посидим.

— Вот и прекрасно, — говорит он, заставив их снова сесть на землю, — за целый день я впервые отдыхаю здесь. Где бы я ни показался, на меня тут же набрасывались солдаты Армии спасения и тащили к сестре Эдит, которая лежит при смерти. Но я благодарил их и отказывался. Кто добровольно слушает эти тошнотворные проповеди?

Услышав имя сестры Эдит, хилые бродяги, не раз приложившиеся к бутылке и порядком захмелевшие, разом вздрагивают. Они спрашивают, не она ли учредила приют в трущобах.

— Ну конечно, она, — отвечает долговязый, — целый год она удостаивала меня особым вниманием. Надеюсь, она не из числа ваших близких знакомых и вы не станете сильно скорбеть о ней.

Очевидно, она сделала для них какое-то благодеяние, и они не забыли об этом. Они решительно и дружно заявляют, что если сестра Эдит хочет кого-нибудь видеть, то нужно немедленно идти к ней.