Голос возницы срывается на крик, он в отчаянье сжимает руки. Но мгновение спустя, видимо, замечает холодное презрение в глазах товарища. Он плотнее запахивает плащ, будто хочет согреться.

— Послушай меня, Давид, — упорно продолжает он, — как ни тяжела работа, которая ждет тебя, отказываться и упорствовать ты не должен, иначе и тебе, и мне будет еще хуже. Ведь я не могу предоставить тебя самому себе, покуда не научу этому ремеслу, и боюсь, что это будет самым тяжким из всего, что на меня возложено. Ты можешь противиться сколько тебе угодно. Можешь заставить меня держать косу недели, месяцы, до следующего года. Мой год истек, но я не получу свободы до тех пор, пока ты добровольно не примешь это ремесло.

Возница говорит все это, стоя на коленях перед Давидом Хольмом, и голос его звучит все убедительнее и искреннее. Он умолкает на мгновение, ища глазами признаки того, что его слова возымели действие. Но его бывший товарищ полон решимости сопротивляться во что бы то ни стало. «Может быть, я и в самом деле умер, — думает он, — тут уж ничего не поделаешь. Но ничто не может меня заставить иметь дело с телегой и лошадью смерти. Пускай находят мне другую работу. А этой я заниматься не стану».

Возница собрался уже было встать, но вдруг вспомнил, что забыл сказать нечто важное:

— Помни, Давид, что до сей минуты с тобой говорил Георг! Но теперь ты будешь иметь дело с возницей. Ты, верно, давно знаешь, о ком идет речь, когда вспоминают о Ней, не знающей пощады.

Мгновение спустя он уже стоит, поднявшись во весь рост с косой в руке. Капюшон надвинут на глаза.

— Ты, узник, выйди из своей темницы! — кричит он зычно и звонко.

И тут же Давид Хольм поднимается с земли. Он не знает, как это случилось, но теперь он стоит выпрямившись. Вот он пошатнулся, на миг все вокруг закружилось: и деревья, и церковная стена, но он сразу же обрел равновесие.

— Оглянись, Давид Хольм! — приказывает ему громкий голос.

Он растерянно повинуется. Перед ним, распростертый на земле, лежит рослый, складно скроенный человек, одетый в грязные лохмотья. Он измазан кровью и землей, рядом валяются пустые бутылки. Лицо у него распухшее, с красными прожилками, трудно догадаться, какие у него на самом деле черты. Блуждающий луч света, падающий от дальних фонарей, высвечивает злобный, полный ненависти взгляд в щелках приоткрытых глаз.

Перед этой лежащей фигурой стоит он сам, тоже высокий и стройный. На нем такая же оборванная грязная одежда, как на лежащем мертвеце. Он стоит перед своим двойником.

Но это не в полном смысле слова его двойник, потому что сам он — пустота. Вернее, не пустота, а зеркальное отражение, которое вышло из зеркала и начало жить и двигаться.

Он резко оборачивается. Там стоит Георг, и теперь он видит, что бывший его друг тоже пустота, всего лишь отражение тела, когда-то ему принадлежавшего.

— Слушай, душа, потерявшая власть над своим телом с последним ударом часов в новогоднюю полночь, — говорит Георг, — ты сменишь меня на этом посту. Ты станешь освобождать души от земного бремени, покуда не истечет этот год.

После этих слов Давид Хольм приходит в себя. В ярости он бросается на возницу, хватает его косу, чтобы сломать ее, пытается разорвать на куски его капюшон.

И тут он чувствует, как кто-то с силой хватает его за руки, как этот кто-то сшибает его с ног. Потом ему связывают руки у запястий и ноги у щиколоток.

Затем его грубо, словно падаль, швыряют на дно телеги, не беспокоясь, ушибется ли он.

Еще мгновение, и телега трогается с места.

Узкая, длинная, но довольно просторная комната в домике на городской окраине. Домик столь мал, что состоит почти что из одной этой комнаты, не считая маленькой спаленки. Комнату освещает одна лампа, свисающая с потолка, и при ее свете можно увидеть, что здесь чисто и уютно. Помимо этого, комната имеет еще одну особенность, вызывающую улыбку у всякого, кто в нее входит. С первого взгляда заметно, что живущие в ней обставили ее весьма остроумно, чтобы она выглядела, как целая квартира. Вход в нее с торцовой стены, и почти у самых дверей стоит маленькая плита. Стало быть, это кухня, и здесь собрана вся кухонная утварь. В середине комнаты устроена столовая с круглым столом, дубовыми стульями, стенными часами и небольшим буфетом с фарфором и стеклом. Лампа, разумеется, висит прямо над круглым столом, но она освещает также и гостиную — дальнюю часть комнаты, где на цветастом ковре стоит диван красного дерева и пальма в красивом фарфоровом горшке, а на стене развешаны фотографии.

Обычно те, кто входят в эту комнату, сразу же представляют себе, сколько шуток вызывает такая расстановка мебели. Если сюда с улицы заходит хороший друг, хозяева шутливо проводят его в гостиную, просят извинения за то, что ненадолго оставят его одного, так как им, мол, нужно похлопотать в кухне. За обеденным столом, стоящим так близко к кухонному закутку, что сюда доходит жар от плиты, хозяева не раз торжественно заявляют:

— Ах, нужно позвонить, чтобы служанка убрала тарелки!

А когда кто-нибудь из детей начинает плакать в кухне, то ему в шутку говорят, мол, не шуми, а то папа в гостиной услышит, и малыш начинает смеяться.

Подобные мысли возникают обычно у тех, кто в первый раз входит в эту комнату, но тем, кто явился сюда в эту новогоднюю ночь, не до шуток. Это двое мужчин, опустившихся и оборванных. Их можно было бы принять за обыкновенных бродяг, если бы на одном из них поверх лохмотьев не был бы надет черный плащ, а в руках он не держал бы заржавленную косу. На одежду бродяги это мало похоже. Еще более странно то, как он появился в комнате. Он не повернул ключ в замке, не приотворил дверь даже хотя бы чуть-чуть, а просто прошел сквозь нее, хотя она и была заперта. На втором нет столь пугающего наряда, но он внушает еще больший страх, потому что не входит в комнату сам, его тащит приятель. И хотя его с величайшим презрением собственный товарищ швырнул на пол, руки и ноги у него связаны и сам он лежит на полу, как темная куча жалкого тряпья, его искаженное гневом лицо и мечущие молнии глаза наводят страх.

В комнате эти двое не одни. Они видят, что за круглым столом в середине комнаты сидят молодой человек с мягкими чертами лица и по-детски добрым взглядом и женщина, немного постарше, но маленькая и тщедушная. На мужчине красная трикотажная блуза, на которой крупными буквами вышито: «Армия спасения». На черном платье женщины надписи нет, но на столе перед ней лежит шапочка, указывающая на ее принадлежность к этой организации.

Оба они глубоко опечалены. Женщина молча плачет, то и дело вытирая глаза мокрым смятым платком, нетерпеливо и нервно. Можно подумать, что слезы мешают ей делать что-то важное. Глаза мужчины тоже красны от слез, но он не дает волю своему горю в присутствии женщины.

Время от времени они обмениваются словами, и можно понять, что все их мысли находятся сейчас в соседней комнате, где лежит больная, которую они покинули ненадолго, чтобы дать возможность ее матери побыть с нею наедине. Они целиком поглощены мыслями о больной и, как ни странно, не замечают появления двух мужчин. Правда, последние не говорят ни слова, один из них стоит, прислонясь к дверному косяку, другой лежит у его ног, и все же сидящие за столом, казалось бы, должны были бы удивиться этим гостям, явившимся сюда среди ночи и проникнувшим в дом сквозь запертую дверь.

Во всяком случае, человеку, лежащему на полу, странно, что люди за столом иногда смотрят в сторону, где находится он и его товарищ, и, видимо, не замечают их. А вот он, проезжая только что по городу, видел все так, словно вовсе и не изменился, хотя его никто не видел. Он был взбешен, ему хотелось напугать людей, которые были его врагами, показаться им таким, каким он есть сейчас, но понял, что не может стать видимым для них.

Он прежде не был в этой комнате, но те, кто сидят здесь за столом, ему знакомы, и поэтому он точно знает, где сейчас находится. И то, что его насильно притащили сюда, куда он целый день ни за что не хотел идти, только усиливает его ярость.