– Что же такое касты?

– Касты – явление чисто индуистическое. Это дальнейшее дробление арийского общества, где основным мотивом является культ посвящаемости. Однако куда реалистичнее предположить, что надобность в них возникла тогда, когда в арийскую общественную организацию вынужденно проник иной этнический элемент. Из состава коренного населения Индостана – дравидов.

– Я где-то слышал, что от слова «арий» происходит славянское «оратарь», то есть «пахарь». Из этого складывается, что основным занятием арийцев было земледелие. Профессор покачал головой:

– Санскрит – язык ариев никаким образом не стыкует значение «пахать», выраженное общим корнем «карш», со словом «арий». По этой причине либо «оратать» имеет по санскриту иное значение, либо вообще с санскритом не связано. Кроме того, арийцы никогда не были пахарями. В этой роли их не рассматривает ни один из древних текстов. «Благородные» вообще не вели оседлого образа жизни. Их стремительные кочевья и обеспечили ариям столь успешные продвижения по всему простору Евразии.

– В чём же заключён аристократизм арийства? – спросил я, всё больше погружаясь в нашу беседу.

– В создании особого уклада жизни, изменившего мировую историю. Видный индийский учёный Айясвами Калианараман доказывает, что и хараппская и шумерская и древнеегипетская цивилизации были основаны военными отрядами арийцев. Они не только приручили лошадь, сделав тем самым невиданный рывок в освоении мирового пространства и военного дела, их инженерному гению принадлежало и создание колеса-солярия, обожествлённого символа пространства, а стало быть, и создание повозки. Это произошло в середине третьего тысячелетия до нашей эры при вторжении арийцев в Шумер. Причём тогда же они принесли шумерам основы религиозного мировоззрения, впоследствии ставшие истоком мировых религий. Это доказано московским учёным Н. Лисовым.

– Почему вы считаете, что это были именно арийцы, а не кто-то другой?

– Потому, – вдохновенно ответил мой собеседник, – что упряжённой лошадью, поразившей всю переднюю Азию, и Ригведой – основным источником информации, обладали только арийцы. Ни шумеры, ни семитские племена ещё ни сном ни духом не ведали о Всемирном потопе, о едином боге-Творце и о принципах мироздания. Ещё не было Библии. Она появится на три тысячи лет позже, чем «Ригведа», которая обо всём этом уже вещала везде, где ступала нога арийца.

Далее, в эпоху Фуси, в конце второго тысячелетия до нашей эры, арийцы вторгаются в Китай, принеся туда свою сложившуюся письменность, схожую с пиктографией Шумера. Известно, что шумерское письмо появилось в конце четвёртого тысячелетия до нашей эры в Южном Междуречье уже как сложившаяся и даже угасающая система. То есть она была привнесена туда в период распада пиктографии. Но из какого источника? Кем привнесена? Не теми ли, кто позже принесёт её и в Китай?

Он замолчал и сосредоточился на своих мыслях. Я не тревожил его вдумчивого покоя. Но у меня не было в голове повествовательного строя будущей работы. Сенсация, конечно, прозвучала, но его опасения оказались ненапрасными – я мог бы только оскандалить ею традиционное мышление обывателя, ничего не вложив в его типически сложенный умишко. Для меня эти «благородные» были просто мёртвой материей исторического прошлого. Ну и что из того, что они первыми приручили лошадь, придумали повозку? Кого это теперь может взволновать? Куда фактурнее их сочетаемость с фашистами. Это же скандал, оживление общественного покоя. Придумать можно так: сама история обвиняет «благородных». То есть не фашисты придумали себе мистическую историю, а именно арийцы сочетаемы с этими изуверами. Вот ракурс! И главное – ничто не выпадает из традиционного мышления. Профессор, правда, с этим не согласится, но на него плевать.

Мой собеседник вдруг поднял голову и сказал:

– Меня всегда в истории особо занимал один вопрос – как случается, что живой, обычный человек, такой, как мы с вами, вдруг становится божественной персоной? Чего стоит его жизнь, если современники находят её проявлением божественного бытия?

На эту мысль профессора я уже не обратил внимания.

Был поздний вечер, когда мы покидали профессорскую квартиру в Спасоналивковском переулке. За окнами шуршал осенний дождь. В подъезде гулко отзвучивали наши шаги.

– Как ваши впечатления? – деликатно спросил попутчик.

– Через край, – ответил я, поглощённый совершенно иными мыслями. Он толкнул перед собой дверь подъезда и, прижимаясь к ней, пропустил меня вперёд. В лицо ударил свежий разлив ночного воздуха. Пахло травами. Я шагнул и обомлел – перед нами простиралась… степь. Первой же мыслью было кинуться обратно в подъезд. Мы стояли как вкопанные и созерцали степь. Абсолютная реальность, необъяснимая, несуразная для потерявшегося в ней рассудка, убеждала нас в том, что это – степь. Настоящая, ковыльная. Наклонившись, я потрогал траву рукой. Никаких сомнений. Странная галлюцинация, должно быть, настигла сразу нас двоих.

– Что это? – наконец спросил мой попутчик.

– Степь, – немногозначно ответил я, пытаясь сохранить бодрость духа.

– Что это вот там? – уточнил он, указывая куда-то вправо. Туда, где по тёмному простору разнесло россыпь мерцающих огней.

– Если это степь, должно быть, там полевой стан, – предположил я. – Бред какой-то. Может быть, вернёмся?

– Куда вернёмся?

Худшие предчувствия взбодрили меня ещё больше. Сзади, за нашими спинами, не было двери подъезда, не было дома, вообще ничего не было. Вокруг простиралась степь. Клокотала беспокойными ковылями.

– Но вы же понимаете, что это галлюцинация? —заговорил я, едва сдерживая панические интонации речи. – Нужно только шагнуть назад. Осторожно. Там подъезд.

Произведённая попытка не увенчалась успехом. Ноги утопали в траве, куда бы их мы ни переставляли.

– Они движутся, – отвлечённо произнёс попутчик.

– Кто движется?

– Огни.

Огни действительно двигались, но это занимало меня сейчас меньше, чем поиск пропавшего подъезда.

– Они движутся! – с тревогой повторил он и стал пятиться.

Искры сливались в ровное, пламенеющее пространство света, катили широкой волной прямо на нас. Стали уже различимыми крупицы фигур, несущие этот свет. Сотни, тысячи фигур. Странные двухголовые существа. Сквозь зачарованную тишину степи поднимался гул. Он поглощал её покой, угнетая нас, вселяя в души паническую суматоху.

– Боже мой, сколько же их!

– Это колесницы… Они нас раздавят!

– Нужно бежать.

– Куда?! Они повсюду.

Задрожала земля, и на траву лёг ветер. Инстинктивно пятясь, мы ещё пытались сообразить, где искать спасения. Окончательно обезумев от приближения колесничной лавины, побежали. Трава путала ноги. Не сделав и сотни шагов, я завалился на землю. Никогда ещё не приходилось мне испытывать ничего подобного. Панический ужас в сочетании с полным бессилием превратили меня в какое-то гнусное, земноводное существо. Я полз, яростно цепляясь за ковыль, с единственным желанием поглубже зарыться в землю и выжить. А земля гудела, и в этом гуле уже отчётливо слышался грохот тяжёлых колёс. Стало совсем светло. Тысячи факелов прожгли ночь. Собрав в себе последнее мужество, я обернулся навстречу надвигающейся угрозе и приготовился к финалу. Прямо на меня неслись кони. Они трясли головами, раскачиваясь на скаку, и глотали воздух, оскалив белозубые пасти. По паре коней на колесницу. Разминуться было уже невозможно. Я сжался. Грохот достиг своей кульминации. Сейчас ударят копыта, и всё…

Мне пришлось ждать дольше предполагаемого. Когда я, терзаемый ожиданием, поднял глаза, рядом уже катились грубо сбитые колёса. Копыта разбивали землю, перемешивая её со срубленным ковылём. Ноги и колёса. И снова жилистые, сухие ноги коней промельком перед глазами. Они удивительным образом не совпадали с моим жалким телом, уходя стороной. Лавина проносилась мимо. Я ещё ожидал сокрушающего удара, но уже мало-помалу стал приходить в себя. Колесницы, запряжённые конными парами, были просты и тяжеловесны. Скрипучее трение деревянных осей и создавало этот рокот, напоминающий звук туземной музыки. Не хватало только барабанов.