Да он спал, нахал!

Она подкралась и поцеловала его сверху – кто на кого десантом сбросился?!

– Чего ты копалась долго?

– Пока отрадовались.

– Даете вы!

Он сбросил одеяло.

Клаве он поверил и ждал ее совсем без предосторожностей. Но она не торопилась выскальзывать из плаща – путь обдерет ее как завернутую в фольгу шоколадку!

И он ободрал.

– Про ангелочка как ты говорил?

– Чего там... попасть в пупочек... попасть в пупочек...

Долгое ожидание бурно ожило в нем и он устремился к цели прямо – как лосось скачущий наперекор потоку.

Сначала он доверился силе чресл своих, руками же бродил по холмам. Потом и рукой спустился в долину.

– Да где у тебя?!

– Где у всех, – лукавила Клава, зная, что сумела устроиться не как все.

Он успешно входил в незакрывающиеся наружные ворота – и не находил дальнейшей заветной калиточки.

– А, черт... Да у тебя... Да ты припадочная!. . Ребята рассказывали...

Клаве сделалось обидно, что какие-то ребята уже встречали такой прием – и значит, какие-то девчата догадались до нее?!

Но больше всего ей сделалось жалко его – такого большого и беспомощного. И если самая жалейка ее была накрепко запечатана, то ведь можно принять его снаружи, на крылечке, правда? Наружные эти ворота тоже чего-то стоят! А есть еще ляжки, и упругие и нежные одновременно, которыми можно стиснуть желанного гостя и быстро-быстро кружить ему головку.

И Витёк перестал искать невозможного, руки вцепились в ее плечи, он впечатывался в нее весь – и она снова почувствовала себя вся одной жалейкой, созданной только для того, чтобы возжигать и гасить страсть.

Наконец словно расплавленный металл ударил струей туда же, куда сегодня днем харкнул отвратный дед своим бессильным заразным плевком.

И только этот жидкий металл смыл окончательно мерзкое послевкусие старичьей слюны. Только этот жидкий металл – не вода ванная – снова вернул ей любовь к себе, восстановил утраченную было честь – девичью, женскую, Божию.

– Но ты все равно припадочная, – выдохнул он облегченно. – И не думай, что счеты наши по нулям. Пока до целки твоей не докопаюсь, проценты идут и счетчик накручивается. Ну-ка повторить, штрафница Каля!

– Пока не докопаешься... не доберешься... не прорвешься... не прострочишь... – ей нравилось длить и длить обет, нанизывая близнецовые глаголы.

– Да говори: пока целку твою не прорву, как старый парашют! Только, когда парашют рвется, человеком меньше.

– Пока не раскроются для тебя невинные ложесна мои, и не раздвинешь ты целочку мою как занавесочку перед иконкой.

– Учат вас тут однако: еблю в молитву обращать! А молитву обратно в еблю. Нон-стоп с прихватом.

Клава улыбалась блаженно, зная, что Госпожа Божа довольна ею. И Витёк доволен. Его рука лежала покойно на ее мыске, а вторая бродила задумчиво по холмам.

И пусть у Ирки уже сиськи коровьи, и даже у самой Свами груди, как на картине в музее, перед которой все мальчишки хихикали, все равно Витёк любит маленькие, он сам сказал.

– И часто с тобой такие судороги?

– Какие?

– Ну эти, здесь, – он указал лениво пальцем.

– Откуда ж я знаю. Никто не пробовал до тебя.

Она была старшая, а он – маленький. Она всё сделала, как хотела, а он покорно принял игру.

– А другие припадки? Когда тебя всю гнет?

– Не. Недавно. Это Мати Божа меня испытывает.

– Да чего там – обыкновенный припадок. У нас одного комиссовали за такое. Только он еще язык прокусил.

Они помолчали.

И вдруг Клаве нестерпимо захотелось раскрыться Витьку: если уж не распахнулись для него невинные ложесна ее, то распахнуть свои мысли – самые-самые, которые она не пересказала даже Свами.

– А у меня сегодня другая судорога была! Пошли тут к одному деду противному, представляешь? Он меня на грудь к себе посадил, раздвинул всё и смотрит почти самым носом. И сам ругается про всех женщин. Ругается и смотрит, а потом еще и плюнул – меня чуть не стошнило. Только ты не бойся, я мылась долго и теперь не заразная после его харкотины. А тогда я ему на шею сползала и бедра сдвинула, пока он не посинел совсем и дышать перестал. Так свело, что я и потом раздвинулась не сразу.

– Совсем придушила?! – не удивился, а уточнил.

– Совсем. С тех пор он больше не дышал ни разу, пока я не ушла. Ну уж и потом не задышит.

– Молодец! Да тебя можно прямо в прапоры произвесть! Таких дедов только душить и можно. Куда плюнул! В святой колодец!

– А сначала ругал еще.

– Только и душить!

Вот это и есть по-настоящему – отдаться. На волю ему она вся предалась. Ведь она рассказала ему такое, чтобы он мог теперь пойти и заявить: вот она – убила старика. И ее тотчас посадят в камеру к уголовным бабам!

Клава ни на йоту не верила, что Витёк может пойти и заявить. Но она раскрылась перед ним вся, и это так же важно и бесповоротно, как распахнуть для него невинные ложесна свои. Ну – почти так же важно. И она ждала, что Витёк поймет и оценит, что она раскрылась перед ним – до самого донышка. Ей показалось, даже жалейка ее чуть шевельнулась и может, готова уже сделалась пропустить в себя малый мизинчик.

– Так значит, твоя Свами тебя туда послала? Старичку твоему похабному картинку показывать?

– Не мой он вовсе.

– Твой. Я раз духа руками снял: в прыжке и за горло сзади. Руки способней ножа бывают. Так он – мой. Самый мой. Нож уже разделяет. Не говоря про пулю. И ты его ляжками задавила – самый твой.

И Витёк провел ей ладонью по ляжкам, но не лаская, а оценивая. Или – с уважением. Ощутила разницу.

А он уточнил:

– Но Свами тебя душить дедов не учила? Только картинку показывать?

– Она не говорила – показывать или что? Она сказала: сделаешь ему, что попросит.

– А если бы он целку твою попросил?!

– Я ей тоже спросила: я ведь весталка действенная, а вдруг он захочет? А она посмеялась: он такого уже двадцать лет не хочет! Какой весталкой ушла, такой и придешь. А старичок порадуется.

– Интересная ваша Свами. Полезный экземпляр, если кто понимает. Иметь про запас. Малолетками подстатейными старичков поганых развлекает. А блестит и прикидывается, будто вторая Богородица. Интересно. Как говорят в разведвзводе: ценная оперативная информация. И добыта малой кровью. Вовсе без крови, – он провел пальцем по запечатанной жалейке. – Но кровь еще прольется, я тебе обещаю. Договор – святое дело.

И он снова прошелся по тому же маршруту – всей пятерней.

Клаве показалось, он мало оценил ее раскрытость перед ним. А ведь она – как в прежней жизни по телеку говорили – она сама ему в заложницы отдалась.

Но Витёк не был настроен лирически:

– Ты-то, малолетка, молчи, поняла? Мне тоже за тебя статья ни к чему. Ничего с тобой не делали никогда, только разве мороженого поели. Заруби себе – во всех местах!

Клаве захотелось его успокоить. И сделаться ему необходимой, даже в таком своем положении – запечатанном.

Она вспомнила университеты в уборной – давно, в прошлой жизни школьной.

– Не мороженого, а сметаны. Я с тебя сметанку слизну, угостишь? Лисичка прибежала, сметанку всю слизала.

И она старалась, гордясь своей властью над самым настоящим мужиком, какого видела не в кино как шварценегеров всяких, а живого – но который может не хуже чем в кино прыгать с самолета, не бояться Свами, убивать, водить вездеход, и делать множество других полезных вещей, из которых самая полезная – способность выделять для маленькой Клавы эту сметанку, от которой, учили в уборной, кожа делается нежная, прыщики проходят и волосы шелковятся. Еще отрастут не хуже чем у Соньки! А цвета солнечного света Соньке не видать ни в жизнь!

Но Витёк не оценил уборных университетов девических, спросил ревниво:

– С такими способностями тебя в самый Сингапурский бордель купят. Свами вас натаскивает? На старичках?

А Клава-то понадеялась, он ее за ласку и преданность снова белым ангелочком назовет!

– Да я... Да ты что?!.. – Она распрямилась, стоя на коленях на краю кровати. – Вот тебе святой крест сестрический, перед Мати, Дочей и Святой Душой: никогда я ни с кого не слизывала до тебя!