Тут он продекламировал:

Я поспешил удалиться. Три минуты спустя — продолжаю мое повествование, следуя тому, что рассказал мне Люпен на другой день, — три минуты спустя мой друг звонил у дверей особняка Репстейна.

— Господин барон у себя?

— Да, — ответил слуга, с удивлением разглядывая незваного гостя, — но в эти часы господин барон не принимает.

— Господину барону известно, что его управляющий господин Лаверну убит?

— Известно.

— В таком случае передайте господину барону, что я пришел по делу, связанному с этим убийством, и что нельзя терять ни минуты.

— Антуан, впустите, — раздался голос сверху.

Повинуясь столь категорическому приказу, слуга провел Люпена на второй этаж.

На пороге распахнутой двери ожидал человек, которого Люпен узнал, поскольку видел его фотографию в газетах: это был барон Репстейн, муж злополучной баронессы, владелец кобылы Этны, самой замечательной скаковой лошади в нынешнем сезоне.

Он был огромного роста, широкоплечий; чисто выбритое лицо его было приветливо, он даже слегка улыбался, но во взгляде читалась грусть. Одет он был весьма элегантно: коричневый бархатный жилет, в галстуке булавка с жемчужиной, стоившей, как отметил Люпен, немалых денег.

Барон провел посетителя в кабинет — просторную комнату с тремя окнами, уставленную книжными шкафами и шкафчиками, выкрашенными в зеленый цвет; тут же были огромный «американский» письменный стол и сейф. Едва они вошли, барон поспешил осведомиться:

— Вам что-нибудь известно?

— Да, господин барон.

— Касательно убийства бедняги Лаверну?

— Да, господин барон, а также касательно госпожи баронессы.

— Неужели? Говорите же, умоляю вас…

Он придвинул стул. Люпен уселся и начал:

— Господин барон, положение очень серьезно. Я буду краток.

— К делу! К делу!

— Ну что ж, господин барон, суть дела, без лишних слов, такова. Недавно Лаверну, находясь у себя в спальне, где его в течение двух недель держал взаперти врач, сумел — как бы это сформулировать? — передать при помощи сигналов, которые я частично записал, некоторые разоблачительные сведения, натолкнувшие меня на след этого дела. Лаверну был застигнут за этим занятием и убит.

— Но кем, кем убит?

— Врачом.

— Имя этого врача?

— Не знаю. Но, должно быть, его знает друг господина Лаверну, господин Дюлатр — тот, кому предназначалось сообщение, — он, вероятно, знает и точный смысл его: не дожидаясь конца, он остановил автомобиль и ринулся в полицию.

— Но почему, почему? И что за этим последовало?

— То, что ваш особняк, господин барон, окружен полицией. Под вашими окнами прогуливается двенадцать человек полицейских. Как только рассветет, они войдут к вам именем закона и задержат преступника.

— Вы хотите сказать, что убийца бедняги Лаверну прячется в моем особняке? Кто-нибудь из слуг? Да нет, вы же говорили, что это врач!

— Хочу обратить ваше внимание, господин барон, что господин Дюлатр, торопясь в полицию, чтобы передать сообщение своего друга Лаверну, не знал, что над несчастным учинят расправу. У господина Дюлатра было на уме нечто иное…

— Что же?

— Благодаря Лаверну, ему стала известна тайна исчезновения госпожи баронессы.

— Неужели? Наконец-то! Баронессу нашли? Где она? Где деньги, которые она у меня выманила?

Казалось, барон Репстейн был вне себя от волнения. Он встал и повелительным тоном произнес, обращаясь к Люпену:

— Договаривайте, сударь. Терпение мое истощено.

— Дело в том… — медленно, с запинкой ответил Люпен. — Короче, это трудно объяснить. Мы должны взглянуть на дело с противоположной точки зрения.

— Не понимаю вас.

— И все-таки вам придется меня понять, господин барон. Известно, не правда ли — сошлюсь на газеты, — известно, что баронесса Репстейн была осведомлена обо всех ваших делах, что у нее была возможность открыть не только вот этот сейф, но и сейф в «Лионском кредите», где хранились все ваши ценности.

— Да.

— И вот, две недели тому назад, вечером, пока вы были в клубе, баронесса Репстейн, которая еще раньше без вашего ведома успела обратить эти ценности в деньги, вышла отсюда с саквояжем, где были все ваши деньги, а также драгоценности принцессы де Берни. Не правда ли?

— Да.

— И с тех пор никто ее больше не видел?

— Никто.

— Ну что ж, на то была веская причина.

— Какая?

— Баронессу Репстейн убили.

— Убили? Баронессу? Вы не в своем уме!

— Да, убили, и, по всей видимости, в тот же вечер.

— Вы не в своем уме, повторяю вам! Каким образом ее могли убить, если погоня преследует ее буквально по пятам?

— Погоня преследует другую женщину.

— Кто эта женщина?

— Сообщница убийцы.

— А кто убийца?

— Тот, кто, зная, что Лаверну, в силу своего положения в этом доме, проник в тайну, две недели держал его взаперти, принуждал к молчанию, угрожал, запугивал; тот, кто, застигнув Лаверну, когда тот передавал сведения одному из друзей, хладнокровно устранил его, вонзив ему в сердце стилет.

— Значит, это врач?

— Да.

— Но кто этот врач? Кто этот злой гений, это исчадье ада, которое появляется и тут же исчезает, убивает под покровом тьмы и остается вне подозрений?

— Вы не догадываетесь?

— Нет.

— И вы хотели бы узнать правду?

— Еще бы! Но говорите же, говорите! Вы знаете, где он скрывается?

— Знаю.

— В этом особняке?

— Да.

— Полиция ищет именно его?

— Да.

— И я его знаю?

— Знаете.

— Кто это?

— Вы!

— Я?

И десяти минут не прошло с тех пор, как Люпен встретился с бароном, а поединок уже начался. Прозвучало обвинение — прямое, суровое, неумолимое.

— Вы, именно вы, — повторил Люпен, — нацепили очки и фальшивую бороду, согнулись в три погибели, как старик. О том, что это были вы, барон Репстейн, свидетельствует один неопровержимый довод, до которого никто не додумался: дело в том, что, если задумали и совершили это хитроумное преступление не вы, тайна оказывается необъяснимой. А если вы — преступник, если вы убили баронессу, чтобы избавиться от нее и вместе с другой женщиной поживиться миллионами, если вы убили своего управляющего, чтобы избавиться от бесспорного свидетеля — о, в таком случае объясняется все.

Барон, который с самого начала слушал, наклонившись к собеседнику, с судорожной жадностью ловя каждое слово, выпрямился и кинул на Люпена такой взгляд, словно собеседник его и впрямь был не в своем уме. Когда Люпен кончил говорить, барон отступил на два-три шага, проглотил слова, которые готовы были сорваться у него с языка, и, подойдя к камину, позвонил.

Люпен и бровью не повел. Улыбаясь, он ждал.

Вошел слуга. Хозяин обратился к нему:

— Можете идти спать, Антуан. Я сам провожу этого господина.

— Погасить лампы?

— Оставьте свет в вестибюле.

Антуан удалился, и тут же барон, достав из ящика стола револьвер, вернулся к Люпену, положил оружие в карман и сказал совершенно спокойно:

— Простите, сударь, но я вынужден принять эту скромную меру предосторожности на случай, если окажется, что вы сумасшедший. Впрочем, едва ли это так. Нет, вы не сумасшедший. Но я не понимаю, с какой целью вы сюда явились, а обвинение, которое вы мне предъявили, настолько меня ошеломило, что хотелось бы знать, какие у вас на то основания.

В голосе его чувствовалось волнение, в печальных глазах блеснули слезы.

У Люпена мороз прошел по коже. Неужели он ошибся? Неужели его гипотеза, найденная интуитивно и покоящаяся на шатком основании незначительных фактов, оказалась неверна? Его внимание привлекла одна деталь: в вырезе жилета он заметил острие золотой булавки, которою был заколот галстук барона, и поразился необычайной длине этой булавки. Вдобавок она была трехгранная и напоминала миниатюрный кинжал, очень тонкий, очень изящный, но в опытных руках могущий причинить немало зла.