После полудня стало невыносимо душно. Не зная толком, куда себя деть, я зашел в один из кинотеатров на 42-й улице возле Таймс-сквер. Строенный сеанс обещал кондиционер и прохладу в течение нескольких часов, это-то меня и привлекло. Я даже не взглянул на афишу. Всего за девяносто девять центов можно посмотреть что угодно. Я сел в секторе для курящих, наверху, и пока шли два первых фильма (их названий я уже не помню), выкурил одну за другой десять-двенадцать сигарет.

Кинотеатр, построенный во времена Великой депрессии, достойно представлял стиль той эпохи — этакий безвкусный дворец грез: люстры в холлах, мраморные лестницы, пышная лепнина по стенам. Просто не кинотеатр, а храм мечты, культовое сооружение во славу иллюзий. В тот день из-за жары в нем, похоже, собрались лучшие представители бездомного Нью-Йорка: пьяницы и наркоманы со струпьями на лицах, люди, бормотавшие себе под нос и отвечавшие на реплики актеров на экране, храпевшие и громко пускавшие газы, а также и мочившиеся под себя. Билетеры прохаживались между рядами с карманными фонариками, проверяя, не «вырубился» ли кто из зрителей. Шуметь в этом кинотеатре не запрещалось, но находиться в бессознательном состоянии считалось явным криминалом. Всякий раз, как билетер находил зрителя с закрытыми глазами, он направлял фонарик прямо ему в лицо. Если человек не реагировал, билетер шел к его креслу и тряс до тех пор, пока тот не просыпался. Тех, кто сопротивлялся, выталкивали из зала, несмотря на громкие крики протеста. Во время того сеанса такое повторялось раз шесть. Я только потом догадался, что, видимо, билетеры искали умерших или убитых.

Я решил не обращать на все это внимания. Мне было прохладно, спокойно, приятно. Несмотря на то что по выходе отсюда меня ожидала полная неизвестность, на тот момент я на удивление хорошо владел собой. И тут началась третья картина. Во мне словно все перевернулось. Показывали «Вокруг света за 80 дней», тот самый фильм, который мы смотрели с дядей Виком одиннадцать лет назад в Чикаго! Поначалу я думал, что с прежним удовольствием увижу знакомые кадры, что мне просто повезло прийти сюда именно в тот день, когда шел этот лучший в мире фильм. Получилось, что судьба словно бы приглядывала за мной, словно бы добрые силы покровительствовали моей жизни. Но вскоре неожиданно подступили слезы, и я почувствовал, что если заплачу, то уже не смогу остановиться. В тот миг, когда Филеас Фогг и Паспарту забирались в корзину, прикрепленную к шару горячим воздухом (где-то через получаса после начала фильма), я все-таки не выдержал и щеки мне обжег поток соленых слез. Я был не в силах отогнать нахлынувшие воспоминания. Если бы тебя сейчас увидел дядя Вик, думал я, он был бы сражен, у него случился бы разрыв сердца. В кого ты превратился? — в ничто, в мертвеца, очертя голову летящего в ад. Дэвид Нивен и Кантинлас выглядывали из корзины воздушного шара, пролетая над роскошными полями Франции, а я сидел здесь, на земле, в темноте среди пьяниц, и оплакивал свою проклятую жизнь, задыхаясь в рыданиях. Потом встал и пробрался к выходу. Ранний вечер ослепил меня и обдал жаром. Вот и все, чего ты заслуживаешь, подумал я. Превратился в ничто, создал пустоту вокруг себя, живи теперь в ней.

В таких метаниях прошло несколько дней. Мое настроение постоянно менялось: радость то и дело уступала место самому мрачному отчаянию, меня кидало из одной крайности в другую. Разум мой с трудом справлялся с этой безумной качкой. Почти все могло вывести меня из равновесия: внезапные воспоминания, случайная улыбка прохожего, световые блики на тротуаре, напоминавшие о чем-то в прошлом. Я старался как-то успокоиться, но совершенно впустую: потрясения были неизбежны, они рождались из хаоса обстоятельств и моих собственных ощущений. То я был поглощен философскими изысканиями, абсолютно уверенный в том, что стою на пороге вступления в круг иллюминатов, то плакал, подавленный горестями. Мое погружение в себя было таким полным, что все сущее теряло в моих глазах реальные очертания: предметы становились мыслями, а каждая мысль принимала участие в драме, разыгрывавшейся внутри меня.

Сидеть в своей комнате и ждать, когда грянет гром, было одно дело, а выйти наружу — совсем другое. Выйдя из кинотеатра, минут через десять я наконец сообразил, о чем мне следует позаботиться в первую очередь. Надвигалась ночь, и за два-три часа надо было найти ночлег. Сейчас мне даже удивительно, что я с самого начала не задумался над этим. Полагал, видимо, что каким-то образом все устроится само, что достаточно положиться на слепоглухонемой счастливый случай. Тем не менее едва я прикинул свои возможности, как понял: на самом деле они весьма невелики. Ну не разлечься же на тротуаре, чтобы проваляться всю ночь в ворохе старых газет, как какой-нибудь бродяга. Это все равно что выставить себя городским сумасшедшим и вдобавок похоже на приглашение перерезать тебе глотку, пока ты беспомощный валяешься на тротуаре. Даже если меня не изобьют, то наверняка арестуют за бродяжничество. Но где же мне найти кров? Мысль о том, что придется отправиться в ночлежку, была отвратительна. Я не мог представить себе, что буду лежать в комнате с сотней бездомных забулдыг, что придется дышать их смрадом, слушать бормотание и ругань стариков. Мне такой ночлег не нужен был ни за какие коврижки. Конечно, оставались еще станции метро, но я заранее знал, что там уж точно не сомкну глаз из-за суеты, шума и ламп дневного света. Или, на беду, появится какой-нибудь коп и огреет меня дубинкой по пяткам.

Я слонялся в нерешительности часа три, и если в итоге выбрал Центральный парк, то лишь потому, что совсем вымотался и уже ничего не соображал. Часов в одиннадцать я спускался вниз по Пятой авеню, механически ведя рукой по каменной стене, разделявшей парк и улицу. Заглянув за стену, я увидел огромный необитаемый парк и решил, что сейчас для меня это самое подходящее место. На худой конец, земля там мягкая, и даже приятно растянуться на травке, где меня никто не заметит. Я подошел к парку со стороны музея Метрополитен, перелез через ограду и забрался в кусты. Лучшего я уже не искал. Я был наслышан обо всех ужасах, которые рассказывали о Центральном парке, но усталость пересилила страх. Если кусты даже не скрывают меня, подумал я, со мной всегда есть нож для самозащиты. Я свернул куртку, положил под голову и поерзал, устраиваясь поудобнее. Только я устроился и затих, из соседнего куста донеслось стрекотание сверчка. Чуть позже меж кустов и тонких ветвей над головой прошелестел ветерок. Я больше ни о чем не мог думать. В небе не было ни луны, ни единой звездочки. Едва успев вытащить нож из кармана, я уснул замертво.

Я проснулся с ощущением, будто провел ночь в товарном вагоне. Уже совсем рассвело. У меня ныло все тело, мышцы свело. Я осторожно вылез из кустов, охая и чертыхаясь при каждом движении, и огляделся. Оказалось, что спал на краю поля для софтбола, растянувшись в зарослях кустарников за основной базой. Поле находилось в неглубокой впадине, и в этот ранний час капельки легкого серого тумана висели над травой. Вокруг не было ровным счетом никого. Вокруг второй базы деловито суетились и чирикали воробьи, а где-то над головой в листве сипло прокричала голубая сойка. Это был Нью-Йорк, но совершенно не тот Нью-Йорк, к которому я привык. В нем не было характерных черт знакомого мне города, такое место можно было встретить где угодно. Прокручивая в уме эту мысль, я вдруг понял, что этой ночью уже прошел боевое крещение. Не сказать, что я сильно обрадовался этому — уж очень ломило кости, — но важная часть привыкания к новым условиям осталась позади. Я пережил первую ночь, и раз дебют удался, то почему бы не попробовать снова.

С того дня я каждую ночь проводил в парке. Он стал для меня убежищем, защитил мой внутренний мир от жестких законов городских улиц. Парк простирался на восемьсот сорок акров — было где развернуться. В отличие от огромного скопления зданий и небоскребов, маячивших по ту сторону ограды, парк обещал мне возможность побыть одному, отделиться от всех остальных. Улицы города — сплошь тела, кругом сутолока и толкотня, и, хочешь не хочешь, чтобы вписаться в человеческий поток, ты должен придерживаться строгих правил поведения. Идти в толпе — значит никогда не идти быстрее идущих впереди, никогда не задерживать идущих за тобой, никогда не делать ничего, нарушающего поток общего движения.