Я не голодал, но едва ли бывали моменты, когда мне не хотелось есть. Тем летом мне часто снилась еда, бесконечные пиры и праздники обжорства: блюда с бифштексами и телятиной, сочные поросята, плывущие на подносах, громадные торты и десерты, гигантские вазы с фруктами. Весь день желудок беспрестанно взывал ко мне, захлебываясь в неуемных соках, постоянно напоминая мне о том, что он пуст, и мне стоило немалого труда не обращать на него внимания. Если изначально я был, вне сомнения, вполне упитанным молодым человеком, то за лето изрядно похудел. То и дело я заходил в аптеку и за цент взвешивался. От ста пятидесяти четырех фунтов в июне во мне осталось сто тридцать девять в июле, и только сто двадцать три — в августе. Для человека ростом несколько выше шести футов это было явно маловато. Кожа и кости пока еще были в порядке, но до истощения оставался всего один шаг.

Я попытался мысленно отделить свой дух от плоти и долго блуждал в лабиринтах этой задачи, воображая, что моего тела уже нет. Многие прошли до меня этот путь, и все открыли для себя то, что в конце концов открыл и я. Разум не может победить материю, и стоит задать ему эту непосильную задачу, как он быстро дает понять, что и сам материален. Чтобы подняться над ситуацией, мне нужно было убедить себя, что я больше не существую. В результате все реально существующее начало терять ясные очертания. То, чего не было на самом деле, появлялось передо мной, а потом исчезало. Например, стакан лимонада. Газета и в ней заголовок с моим именем. Мой старый костюм, лежащий на кровати, совершенно новенький. Раз я даже видел себя прежнего: будто я брожу по комнате, как пьяный, ищу по углам что-то и не нахожу. Такие галлюцинации длились всего секунду, но надолго оставались в памяти. Было время, когда я просто впадал в забытье. Я сосредоточивался на какой-нибудь мысли, обдумывал ее и вдруг обнаруживал, что уже наступила ночь. В таком состоянии я находился часами… Иногда я ловил себя на том, что жую воображаемую еду, курю воображаемые сигареты, пуская воображаемые кольца дыма. Это, пожалуй, было самое ужасное время: я сознавал, что не могу больше доверять самому себе. В голове все путалось и плыло, и я уже не в состоянии был остановить эту путаницу.

Большинство этих симптомов появилось только во второй половине июля. До этого я, преданный своему долгу, дочитывал последние книги дяди Вика и продавал их Чендлеру. Чем ближе был конец моего путешествия по дядиной жизни, тем труднее мне становилось их читать. Глаза впивались в буквы, буквы складывались в слова, но я не мог уловить в них никакого смысла, даже не мог мысленно их произнести. Черные значки казались какой-то каббалистикой, совершенно бессмысленным набором черточек и крючочков, не выражавших ничего, кроме своей немоты. Под конец я даже не пытался убедить себя, что понимаю прочитанное. Я вытаскивал книгу из коробки, открывал на первой странице и вел пальцами по первой строке. Дойдя до полей, я опускался на вторую, потом на третью, и так до последней на странице. Читая как слепой по азбуке Брайля, я шел к поставленной цели. Если я и не видел слов, то мог хотя бы прикасаться к ним. К этому времени я был уже настолько плох, что такое чтение не казалось мне абсурдным. Я прикасался ко всем словам в последних книгах, тем самым заслуживая право их продать.

Так уж судьбе было угодно, что в тот день, когда я отнес Чендлеру последние книги, наши астронавты высадились на Луну. За книги я получил девять долларов и, возвращаясь к себе по Бродвею, решил зайти в гриль-бар с кондиционером «У Куинна», небольшую забегаловку на углу 108-й улицы. Было страшно жарко, и не мешало бы пропустить одну-другую кружку дешевого пива. Я устроился у стойки рядом с завсегдатаями и наслаждался прохладой и приятной полутьмой. Работал большой цветной телевизор, на бутылках мерцали причудливые отблески, и как раз тут я и увидел событие века. На экране появились две мешковатые фигуры, делавшие первые шаги по лунной поверхности. Они подпрыгивали, как куклы, таща за собой по пыли флаг, а потом начали вбивать его в наше ночное светило, некогда называемое покровительницей влюбленных и лунатиков. Сияющая Ночная Диана, подумалось мне, символ сумеречности и неясности нашего духа. Потом выступал президент и абсолютно невыразительным казенным тоном объявил, что произошло величайшее событие со времен сотворения человека. При этих словах завсегдатаи бара засмеялись, и я, видимо, тоже выдавил улыбку. Но хотя фраза и звучала нелепо, кое-что в ней было бесспорно: со дня изгнания из рая Адам никогда еще не бывал так далек от него.

Некоторое время после этого я жил почти в совершенном покое. Мое жилище опустело. Я боялся, что эта пустота будет угнетать, но напротив, она словно принесла мне успокоение. Не знаю, чем это объяснить, но внезапно мне стало лучше, нервы немного успокоились, и несколько дней я чувствовал себя почти как прежде. Здесь вряд ли уместно это слово, но какое-то время после продажи последних книг дяди Вика я мог бы даже назвать себя счастливым. Как эпилептик на пороге припадка, я вступил в удивительный мир, где все начинает светиться изнутри, излучая новую, потрясающую ясность.

В те дни я почти ничего не делал. Бродил по комнате, валялся на матрасе, записывал мысли в блокнот — неважно что. Уже само то, что я ничего не делал, имело для меня особый смысл, и я ничуть не страдал, что напрасно трачу время. То и дело я устраивался между окнами и смотрел на вывеску «Храм Луны». Даже одно это было приятно, и всегда в такое время в голову приходили интересные мысли. Сейчас они уже воспроизводятся весьма туманно — вихри нелепых ассоциаций, бессвязный круговорот воспоминаний, — но тогда они казались мне потрясающе значительными. Возможно, слово «луна» изменило для меня свой смысл, после того как я увидел людей, ходивших по ее поверхности. Возможно, я был поражен, что встречал в Бойсе человека по имени Нил Армстронг и что человек с таким же именем полетел на Луну. А возможно, я просто бредил от голода, и огни вывески гипнотизировали меня.

Не знаю, отчего именно, но слова «Храм Луны» стали преследовать меня, я слышал в них таинственную и влекущую истину. В них было заложено все: дядя Виктор и Китай, космические корабли и музыка, Марко Поло и Дикий Запад. Или вдруг, взглянув на вывеску, я начинал думать об электричестве. Мне вспоминалось, как вырубился свет, когда я был на первом курсе, и сразу вспоминались бейсбольные матчи на Ригли-Филд, потом — дядя Вик, следом — блики поминальных свечей на моем окне. Одна мысль сменяла другую, они вились по расширяющейся спирали, вовлекая в свой круг все больше ассоциаций. Например, давние мечты о путешествиях переплетались с Колумбом и астронавтами. Открытие Америки и неудача экспедиции в Китай Марко Поло, китайская кухня и мой пустой желудок, мысль, рассматриваемая как пища для размышлений, и голова, рассматриваемая как дворец грез. Составлялась ассоциативная цепь: проект «Аполлон» — Аполлон, бог музыки, — дядя Вик и ансамбль «Лунные люди», путешествующие по Западу. Дальше: Запад — война с индейцами — война во Вьетнаме, который когда-то назывался Индокитаем. Дальше: оружие, бомбы, взрывы — ядерные облака над пустынями Юты и Невады. И дальше я спрашивал себя: почему американский Запад так похож на лунный ландшафт? И так до бесконечности. Чем ближе сходились эти таинственные совпадения, тем ближе, мне чудилось, я был к пониманию некой мировой истины. Наверное, я сходил с ума, но тем не менее это рождало во мне невероятную силу, радость познания, проникновения в суть всех вещей. Но в один прекрасный момент я совершенно внезапно утратил все эти блага, так же внезапно, как и обрел. Три-четыре дня я прожил в мире своих идей, но потом очнулся и понял, что нахожусь в прежнем мире хаоса, где царят голод и голые белые стены. Из попыток вернуться к гармонии тех немногих дней ничего не вышло. Безысходная действительность снова навалилась на меня, и я задыхался под ее гнетом.

Начался новый виток одиночества. Какое-то время упрямство помогло мне держаться на плаву, но понемногу оно ослабевало, и к августу мне уже снова захотелось оказаться с людьми. Внутренне я уже был готов попросить взаймы. И сделал все, что мог, чтобы разыскать своих друзей, но из этого почти ничего не вышло. Несколько изнурительных прогулок по жаре принесли мне лишь пригоршню случайно добытых монет. Ведь было лето, и в городе почти никого не осталось. Даже Циммер, единственный, на кого я мог положиться, скрылся из виду. Не раз ходил я к его дому на углу Амстердам-Авеню и 120-й улицы, но никто не отзывался. Я просовывал записки в почтовый ящик и под дверь, но ответа не дождался. Гораздо позже я выяснил, что Циммер переехал на другую квартиру. Когда я спросил его, почему он не оставил мне тогда своего нового адреса, он резонно ответил, что ведь я собирался провести лето в Чикаго. Я и забыл, конечно, что наврал ему. — к тому времени я уже окончательно заврался и не помнил, кому что говорил.