Двое "настоящий", как подумал Колька, немцев стояли возле двери в конце коридора. Один – странно, но он запомнился – был тот здоровяк, который вел мотоцикл. Другой – совсем мальчишка, но высокий, с желтым чубом из-под серой пилотки – вдруг напомнил Колька одного десятиклассника, хорошего гитариста, он часто пел на школьных вечерах… У этих немцев тоже были ботинки с гетрами, но на шее висели настоящие автоматы, и руки, голые по локоть, лежали на них, как в кино. Здоровяк что-то рассказывал младшему товарищу, тот смеялся, и Колька, увидев, как здоровяк кивает на него, неожиданно понял: немец рассказывает о том, как чуть не опрокинулся из-за русского мальчишки.
Желтоволосый тоже уставился на Кольку прозрачными глазами и вдруг, усмехнувшись, толкнул его в грудь стволом автомата, и весело сказал:
– Ду бист юде![5]. Пух-пух!
Мотоциклист заржал, двинул товарища по спине, и тот отвесил Кольке пинок в бедро – не сильный, но обидный. Кулаки у мальчишки сжались – против воли, и желтоволосый протянул:
– Йооо! Партизан!
Равнодушие в его глазах сменилось – почти мгновенно – злостью. Раньше такое Колька несколько раз видел у пьяных, но немец не был пьян от водки. Ему нравилось чувствовать себя ХОЗЯИНОМ над русским мальчишкой, и его автомат покачнулся, уже по-настоящему целясь в грудь Кольке…
Конвоир что-то сказал по-немецки. Желтоволосый огрызнулся, но оружие опустил и посторонился, стукнул кулаком в дверь. Изнутри что-то крикнули, и словак толкнул Кольку вперед…
Первое, что бросилось Кольке в глаза – портрет Гитлера рядом со свёрнутым фашистским знаменем. Около окна сидел на столе молодой офицер – в рубашке, перечеркнутой подтяжками, серый китель с непонятными знаками различия висел на спинке стула, там же примостилась высокая фуражка и автомат. Офицер, не обращая внимания на Кольку, остановившемуся возле закрывшейся двери, увлеченно потрошил посылку и что-то насвистывал. По-прежнему не глядя на мальчишку, который еле стоял на ногах от дурноты, немец спросил на чистом русском языке:
– Хочешь шоколад? Настоящий, швейцарский… Смешно: я его раньше очень любил, и мама почему-то до сих пор убеждена, что я от него без ума. Для наших родителей мы всегда маленькие…
Кольке даже показалось, что немец разговаривает не с ним, и он огляделся. Но офицер выпрямился, взглянул на Кольку и кивнул:
– Гауптштурмфюрер Оскар Виттерман. По-вашему капитан СС… Так будешь шоколад? Я серьёзно предлагаю, его всё равно съест мой денщик, он страшный сладкоежка.
Колька пытался проглотить липкий комок, но он не глотался, возвращался на место. Тогда Виттерман, наблюдавший за мучениями мальчишки, налил из пыльного желтого графина в алюминиевый стаканчик воды и подал Кольке со словами:
– Пей и садись.
Только теперь Колька сообразил, как ему хочется пить. Он залпом опрокинул тёплую воду и, не сводя глаз с графина, присел на скрипнувший стул у стены, под темным квадратом на обоях – тут что-то висело, а потом это что-то убрали. Гитлер с портрета смотрел куда-то поверх головы Кольки, и вообще всё имело оттенок путаного и затяжного сна. "Может, я правда сплю?" с надеждой подумал мальчишка, и машинально кивнул, когда Виттерман долил ему в стакан ещё воды. Солнце совсем село, но в комнате ещё было светло, на улице фырчал мотор мотоцикла, и не верилось, что внизу, под этим зданием, есть подвал, в котором сидит приговоренный к повешенью Колькин ровесник.
– Спасибо, – Колька протянул к столу, поставил стакан и спросил: – А почему вы говорите по-русски?
– Моя мать – русская, – охотно ответил Виттерман. Теперь Колька начал различать лицо подробнее – отступил страх – и понял, что немец старше, чем мог показаться и показался сперва. Наверное, лет тридцати, и под глазами у него темные круги от недосыпа и усталости, как у пожилых солдат в коридоре. – И ещё я учился на факультете славистики в Гейдельберге… Ты знаешь, что такое Гейдельберг?
– Университет, – вспомнил Колька, – там студенты всё ещё дерутся на дуэлях…
– Точно, – Виттерман улыбнулся. – А потом учился на специальных курсах. Я и белорусский, но ты же ведь русский?
– Русский, – кивнул Колька.
– Тебе тринадцать лет, ты из какого-то города и ищешь своих знакомых, которые потерялись, – продолжал немец. – Это всё Холява рассказал.
– Как-как? – вырвалось у Кольки. Виттерман тоже засмеялся, кивая:
– Глупейшая фамилия, конечно… Кстати, тебя-то как зовут?
– Коль… Вешкин, Николай, поправился Колька. И злорадно добавил: – А этот ваш Халява трус. Он в лесу винтовку в сено прятал и повязку вашу тоже прятал. Говорил, что партизан боится.
– Я их тоже боюсь, – вполне серьёзно ответил Виттерман, садясь на краешек стола. Только теперь Колька обратил внимание на то, что офицер носит сапоги: вычищенные до блеска, высокие. – Участок у меня большой, а людей очень мало… Настоящих бойцов всего десяток. Гарнизон – запасники, все пожилые, из резерва. Ещё два десятка полевых полицейских и из местных – полсотни, но на них надежды никакой. Словаков, правда, целая рота, но от них только за последний месяц восемь человек к партизанам ушло. Из них – два офицера…
Ситуация выглядела идиотски. Враг спокойно и мирно жаловался Кольке на свои проблемы, и мальчишка кивал, не в силах оборвать немца. Виттерман сам умолк, улыбнулся и подмигнул Кольке:
– Но тебе-то от моих проблем только радость? Мы же враги так?… Поэтому я тебя всё-таки немного допрошу…
Колька обмер. Неужели этот капитан так отделал Алеся? И сейчас… Но Виттерман уселся за стол и придвинул к себе блокнот:
– Так. Так. Так… Николай Вешкин, тринадцать лет, русский, партизанский связной…
– Нет! – вырвалось у Кольки.
– Нет? – удивился Виттерман. – Тогда откуда ты и как сюда попал?
– Я… я из Вавиловска. Это…
– Это в Тамбовской области, – договорил Виттерман. – Очень интересно… И дальше?
– Перед войной я отдыхал тут… на каникулах… а потом пришли ваши, и я…
– И ты год скрывался в лесах, сохранив на подножном корму великолепный хабитус[6], чистую одежду и ухоженный вид. Так?
– Нет, – сник Колька.
– Значит, ты жил у партизан?
– Да нет же!!! – взвыл Колька, чувствуя, как подступают слёзы. Виттерман молчал – даже несколько сочувственно. Потом тихо спросил:
– Где ты жил в Вавиловске? На какой улице, что там рядом?
– Улица Индустриальная… – машинально назвал адрес Колька. – Там ещё институт… педагогический…
Виттерман сощурил бледные глаза и, неопределённо хмыкая, достал, не глядя, из стола толстенную растрёпанную книгу. Полистал её, прихлопнул, закрыв, ладонью и вновь поднял глаза на Кольку:
– Теперь давай поговорим, – тихо и жестко сказал он: – Ты сказал, что ты русский. Это правда. Ты сказал, что из города Вавиловска. Это тоже правда. И, может быть, ты правда приехал на каникулы. Я понимаю. Лето. Но дальше начинается чушь. Ты говоришь, что жил на улице Индустриальной. Но в Вавиловске нет такой улицы – раз. Так. Ты говоришь, что рядом педагогический институт. Но в Вавиловске нет педагогического института – два. Так. Значит, ты нам врёшь, – Виттерман сказал не "мне", а "нам", и это было почему-то очень страшно. Словно он предупреждал Кольку: есть я, который тебя жалеет и тебе сочувствует, но есть МЫ, и это МЫ безжалостно. – Пауль – это начальник полиции – говорит, что ты – русский шпион. Из НКВД. Если это так – это плохо. Тогда тебя будет допрашивать Пауль, ты же видел мальчика в подвале? Мне кажется, ты не сможешь держаться, как он, а Пауль очень жестокий человек и помешан на шпионах НКВД. У него очень мало терпения, он сразу начинает орать, потом – бить. Они в Гебитсфельдполицай[7], все такие, как лошади в шорах, видят только свою беговую дорожку… Ты, может быть, скажешь – или подумаешь! – а чем я-то лучше, я же Эс Эс, Черный Корпус, головорез и фанатик с плаката… Так вот, мальчик, – Виттерман подался вперед и почти по складам отчеканил, не спуская глаз с лица Кольки: – Я НЕ ВЕРЮ, ЧТО ТЫ – ШПИОН. Это было бы странно и глупо. Такой шпион сразу провалится – зачем он нужен, чтобы Пауль мог его поймать и получить благодарность? Это азбука, которую в разведке знают даже идиоты, а ваши – вовсе не идиоты… Шпион должен быть, как все. Если он выделяется из толпы – его ловят. Он не станет ходить по лесным дорогам, одетый, как неизвестно кто. Он не станет странно вести себя. Он не попадется, как доверчивый крольчонок… Так кто же ты?