- Это из вашего детства?
- Да.
- Игра. Вы - игра, ежедневно обновляющаяся. Вы - неожиданное настроение, нечаянное ощущение, шествующее в здоровом, праздничном теле. Даже ваши платья - душа! Язычница, каждое утро просыпающаяся, точно вновь родившись на свет, с новым солнцем в глазах, с полным забвением вчерашних сумерек!.. В эту минуту вы вся - дух и на несколько мгновений настроены так, как настроены всю жизнь чисто духовные люди, о каких грезил тот юноша. О, это хорошо, что вы сейчас снова станете иной! Если бы все осталось как теперь, как будто вы стоите с цветным мелом в руке и рисуете мне картины, а я читаю вам стихи, и в обмен душ вы вкладываете как раз столько женского очарования, сколько нужно, чтобы дать гений мужчине, который чувствует вас: о, это было бы опасно! В конце концов он полюбил бы вас!
"Полчаса тому назад, - подумала она, - мне хотелось быть любимой им".
Она недовольно сказала:
- Из всех моих настроений вы забыли одно очень естественное.
- Неужели?
Она посмотрела на него в зеркале. Он казался элегантным, светским, вызывающим в своем синем фраке, высоком воротнике, бархатном жилете. Но его лицо фавна, казалось, беспомощно выглядывало из-за стволов леса или из мансарды, о которой он говорил.
Она повернулась и пошла обратно по залам, по которым они пришли. Он последовал за ней, безгранично испуганный переменой в ее настроении, спрашивая:
- Можно мне в другой раз рассказать вам, что я вижу в моем бассейне, в бассейне с двумя статуями? Я вижу в бассейнах и зеркалах только вас.
Якобус говорил:
- Следовать за вами к каждой полосе воды и к каждому куску стекла.
- Он похож на Якобуса не только этими словами. Мне скучно с ним.
Перед ними, горя и волнуясь, открылся бальный зал. Несколько запоздалых игроков Из комнат с рулеткой брели к нему, точно ослепленные насекомые.
Жан Гиньоль мягко просил:
- Можно мне быть тихим, покорным, нежным толкователем вашей души?
Она возразила:
- Толковать не имеет смысла, когда можно столько переживать.
* * *
Она отослала его со своей накидкой.
Тотчас же из-за колонны выступил какой-то господин и поклонился ей.
- Господин Тинтинович?
Обветренное лицо придворного задвигалось, как будто он собирался щелкать орехи.
- Здесь, герцогиня, чувствуешь, для чего рожден!
- Для чего же, мой милый?
- Я обладал многими женщинами, я работал в рудниках и спал на диванах игорных домов Парижа. Теперь я граф и очень богат. Для вас я готов сделать еще больше! - с силой воскликнул он.
- Вы говорите, по крайней мере, то, что думаете. Итак?
- Там, в вашем бальном зале, видя вас танцующей, я сказал себе: граф, ты прогадал жизнь, если герцогиня не будет твоей. Ты возьмешь ее с собой, никто больше не увидит ее. Ты сделаешь ее королевой Далмации, для того, чтобы она вышла за тебя замуж. Короля ты устранишь, свою жену тоже, Рущука растопчешь. Всем, кто стоит на твоем пути, придется иметь дело с твоим оружием. И она будет королевой, а ты будешь обладать ею - всегда.
- Благодарю вас, - ответила она. - Мне хотелось бы прежде сделать еще один тур вальса.
Тинтинович остался один, в сильном недоумении.
Но на пороге к ней подлетел Палиоюлаи.
- Он оскорбил вас своей навязчивостью, негодяй? Он будет надоедать вам еще больше, я знаю его. Прикажите, герцогиня, и он исчезнет в эту же ночь. Верьте моим честным намерениям, я очень могущественная личность...
- И вы убьете вашего короля, его министра, вашу жену и всех, всех, кто мешает вам жениться на мне, иметь меня для себя одного - навсегда. И все это потому, что сегодня ночью вы чувствуете себя немного возбужденным. Благодарю вас за доброе намерение.
Она танцевала - и в глазах и лепете всех молодых людей, руки которых касались его корсажа, она узнавала то же желание - сдержанное, горькое или упрямое, - похитить ее, запереть, обладать ею - всегда. "Ни один не способен любить меня в этот час, когда я прекрасна и жажду любви, - не думая об утре, когда я стану чужой. Жан Гиньоль, расчленивший все движения моей души, не почувствовал - или не хотел почувствовать - одного, которое относилось к нему самому. В глубине души он, может быть, боялся - как и все остальные. Но он хотел бы всегда, всегда лежать у моих ног, как хотели бы этого и Тинтинович, и Палиоюлаи, и Фили, и Рущук, и все остальные. О, я изведаю многих из них - быть может, и того, кто в это мгновение дышит над моей грудью. Но это будет только так, как будто я подношу к губам букет. Ни один человек не отвечает мне. За эхом стою я сама: так говорит мой поэт. Во всех зеркалах, стократ, до самой зеркальной глубины, танцую я - всегда я, совсем, совсем одна".
Воздух в огромном зале был удушливый, кисловатый и жаркий. Вальсы стонали лихорадочнее и томительнее. На полу шуршали сухие цветы. Шорох шаркающих ног звучал безутешно. Сквозь шторы просачивался дневной свет: то одна, то другая женщина замечала в зеркале желтизну своего лица и исчезала. Рущук сказал Измаилу-Ибн-Паше: "Чтобы больше не слышать твоей фразы", - и ушел с Мелек. Винон уже была в гардеробной. Маркиз Тронтола вертелся между дверьми в ожидании благоприятного момента. Вдруг он улизнул, бросив косой взгляд на плаксивое лицо дивной графини Парадизи. Она утешилась с мистером Вилльямсом из Огайо. Лилиан обменялась несколькими словами с Рафаэлем Календером. Затем она, белая и надменная, вышла из зала, не обращая внимания на лорда Темпеля, поклонившегося ей. Он последовал за ней, спокойный и очень надменный. В задних комнатах дон Саверио вел деловую беседу с некоторыми господами, которым везло в карты. Графы Тинтинович и Палиоюлаи встретились последними у выхода. Они хотели враждебно разойтись, но повернулись, пробормотали: "Бедный друг" и потрясли друг другу ловкие руки. Подле них зазвенел женский смех, - и придворные тут же поладили с двумя стройными, накрашенными блондинками, экипаж которых куда-то исчез.
По опустевшим залам с их полным театрального обмана блеском, неутомимо шагал, помахивая скипетром, король Фили в пурпурной мантии и бумажной короне. Время от времени он делал повелительный жест и говорил, поднимая кверху ручки: