Я в ней, грустя по дому, рассказал
про все, чем в детстве жил я и дышал,
про городок, где мирно вырастал,
до кровной до своей добравшись темы,
с тоской, пред коей даже вопли немы!
Последних дней моих армейских верный
всегдашний спутник, друг мой, мой близнец
в корзинке следователя, наверно,
нашла она безвременный конец!
Могу ль простить одно лишь это дело
небрежности Особого отдела?
Мой следователь, гражданин Шиловский!
Вы помните, спросил я как-то вас,
как быть мне с этой темою хреновской,
внезапно для моих раскрытой глаз?
Ведь не смогу ж я не писать о том,
что видел, угодив в их желтый дом?
Ведь выберусь же я в конечном счете!
Вы усмехнулись глупости моей:
- "Кто побывал у нас - как на работе
секретной служит до скончанья дней!"
Тогда вам дикой показалась эта
наивность желторотого юнца,
однако психологию поэта
вы вряд ли раскусили до конца...
Так вот: "в медлительной тоске ночей"
поэму лагерную я задумал.
Но пусть рассказ мой не звучит угрюмо
и насмерть не сразит души ничьей,
напротив - неуверенной и зыбкой
пускай он озарит тайгу улыбкой
взамен нещедрых солнечных лучей.
Вот если он сквозь лагерную зону
на волю вырвется когда-нибудь,
эстет скривится, может быть, резонно,
нос норовя надменно отвернуть.
Еще и в том покаюсь всенародно,
что ты груба, поэма, и резка,
и вовсе "в завиточках волоска
ушку девическому" непригодна. 14)
Но автор этим не смущен ничуть:
он не берет, пускаясь в дальний путь,
в расчет ни ангелочков, ни эстетов:
сюда б их на денек, в болото это,
как щеников, носишком чистым ткнуть!
Да, "c'est la vie" - мадмуазель, месье...
Пусть вас сюжет вульгарный не смущает,
поскольку, как известно, битие
сознание людей определяет...
И вот что дико: в жизни сей беспутной
я - вне закона, я - без прав, без сил
сияние свободы абсолютной
внутри себя впервые ощутил.
Чего бояться мне? Зачем лукавить,
черт знает что строкой бесславной славить
и всяческую нечисть воспевать?
Мне наплевать на лживую печать !
Мне не к чему быть лучших строк убийцей,
смотря предусмотрительно вперед:
редактор ничего не убоится
и цензор ничего не зачеркнет,
поскольку их не будет, как не должно
быть вообще: поскольку автор сам
ответчик пред читателем дотошным
и не подвластен никаким властям.
Уравнен я отныне с графоманом
хоть разразись поэмой, хоть романом...
Слова уже теснятся, рвутся с губ...
Прости меня, читатель мой условный,
коль буду я в суждениях не скуп
и, так сказать, немного-много-словен.
Да что там! Долгой немотой измучась,
я буду просто дьявольски болтлив,
отяжелевшей проливаясь тучей
над почвою сухой бумажных нив.
Смешон мне спор писателей-вольняшек:
"Кто наш читатель?" "Пишем для кого?"
А пишут, чтоб не сдохнуть, вот с чего,
чтоб беспросветный быт не так был тяжек!
До своего спасенья я вот лично
добрался: пишется - и благодать!
Пусть марганцовкой на листах больничных -15)
но только бы писать, писать, писать!
Наш брат, пытаемый и не питаемый,
скрываясь сам в себя от всех обид,
пустыню, остров ли необитаемый
в рабочий кабинет преобразит!
Да, я лишен простора в жизни сорной,
но пусть же будет так - на зло врагам:
поэту тесно, а словам - просторно
(за мысли не ручаюсь, но - словам!)...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЛЕПИЛА-КАНТОВИЛА,
где автор, обезопасив себя от обвинений в автобиографичности, рассказывает эпопею своего героя, предшествующую встрече с героиней поэмы.
О детство, ныне милое и присно!
В мозгу навеки, память, сбереги
журнал (литературный, рукописный,
художественный!) - "Первые шаги"!
Редактор требовательный и пристрастный
прекрасный наш руководитель классный - 16)
заботился, чтоб к нашим повестям
немало было ярких иллюстраций:
была возможность посоревноваться
художникам (их было двое там). 17)
Я, чередуя с вдохновеньем игры,
ведя героев в джунгли жарких стран,
придумал приключенческий роман.
Он назывался "Победитель тигра".
Ирине Бер, чей был отчетлив почерк,
на долю выпал тягостный удел
переписать немало наших строчек,
и сей удел Ирине надоел.
Она, жалея время, и устав
от всяческих перипетий в сюжете,
выбрасывала половину глав
в расчете, что никто и не заметит.
Была она, возможно, и права,
я, видно, с детства склонен был к длиннотам,
не вдруг спохватываясь, что кого-то
тигр почему-то съесть позабывал.
Роман был сжат, а темп его ускорен,
и, верно, выиграл читатель наш...
Роман не помню. Помню имя - Скорин.
Так назван был мой главный персонаж.
Справляя творчество, как торжество,
и лиру на просторный лад настроя,
я потянулся вытащить его
из недр памяти для своего героя.
Да буду я в пристрастьях неизменен,
уж коль на путь классический вступил!
Кому - Езерский, а кому - Арбенин, 18)
а мне вот Скорин почему-то мил.
Поэты с пушкинских времен до наших,
от версий фантастических устав,
доказывают с пеной на устах,
что пусть порой близки им персонажи,
пусть даже словно зеркало - тетрадь,
но, как их биографии ни схожи,
героя с автором отождествлять
при всем их сходстве все-таки не гоже.
О том же походя предупредив,
признаюсь вам, что мы с моим героем
могли бы в армии единым строем
шагать, горланя на один мотив.
Он на меня характером похож,
в нем осмотрительности - ни на грош,
и забран был на самой на заре,
чуть не в младенческой своей поре,
и даже напечатал две поэмы
(хоть, правда, на совсем другие темы),
совсем как я - в "Звезде" и "Октябре"!
Хоть над Невой нам с ним не приходилось
стоять, "опершись задом о гранит", 19)
но в лагерях нам встретиться случилось:
такое память вечно сохранит!
Имел он столь же полудетский почерк
и столь же неразвившийся талант,
был столь же легкомысленным... Короче,
мой не двойник, а, скажем, вариант!