Много лет спустя я увидел любопытный сон, порожденный этим слоем воспоминаний. Сон был таким ярким, что, если бы не память о смерти дяди, я не решился бы утверждать, что все не приключилось наяву, не было подлинным опытом. Поскольку мне кажется, что сон этот содержит ключ к тайнам, окружающим Маргарет Вайрд, я опишу то, что удалось запомнить.

С книгой в руке я вступил в залитую солнцем гостиную. Дядя и тетя сидели в креслах. На кушетке у окна я заметил смутные очертания спящей и узнал свою кузину Кэтлин Вайрд. На столике справа от двери, в которую я вошел, высилась стопка сочиненных мною книг. Мне вовсе не показалось это странным, хотя в то время ни одна из них не была издана и даже написана! Дядя попросил меня положить на столик книгу, которую я держал в руках. Взглянув на переплет, я обнаружил, что там тоже стоит мое имя. Я положил книгу и, только сейчас сообразив, что все три человека, находящиеся в комнате, умерли несколько лет назад, спросил дядю Генри, как он тут очутился. Дядя с улыбкой ответил:

— Мы прошли через внешние врата.

Когда я записывал сон, этот ответ ошеломил меня, ведь «Внешние врата» было заглавием книги, которую я в ту пору мучительно пытался написать!

Там, в сновидении, мне не терпелось узнать, кто же находится в саду. Шторы были плотно задернуты, и, хотя створчатая дверь была приоткрыта, доносились лишь приглушенные звуки. Важнее всего для меня было увидеть собравшихся в саду, ибо меня осенило: каким-то чудом я оказался на встрече родственников, давно исчезнувших из моей яви.

Я старался не упустить ни одной детали, и от этого еще глубже погрузился в сон. Дядя предложил мне сесть в кресло. Тетя уловила мое нетерпение и попыталась меня успокоить, назвав имена находившихся в саду. Там были мой отец, мать и другие родственники. Боль пронзила меня: мне не терпелось увидеть их снова. Я совершенно позабыл о Маргарет Вайрд, но дядя напомнил о моих поисках:

— Ты ведь понимаешь, что там ее быть не может? — Он махнул в сторону сада. — Она в другом временном потоке.

Он не назвал ее по имени, но показал на книги:

— Справа от тебя 1986 год. Слева… — Он указал на сад. — 1936.

Я растерянно огляделся. Дверь, в которую я вошел, зрительно делила комнату точно на две половины. Окно за столом справа от меня скрывали плотные шторы. Если удастся посмотреть в него, смогу ли я заглянуть за пределы настоящего? Мне показалось, что сон начинает ускользать, но голос дяди, казалось, восстановил его течение. Я снова взглянул на дверь в сад.

— Хочешь выйти и повидать всех? — тихо предложила тетя.

Дядя сердито посмотрел на нее, затем, повернувшись ко мне, вновь указал на книги.

— Нужно сперва закончить цикл. Примемся же за работу!

Я не вполне понял, о чем он. Подразумевал ли он, что в каком-то смысле способствовал сочинению моих книг? Эта гипотеза могла бы объяснять, отчего ребенком я чувствовал в его присутствии близость потустороннего.

Он вновь заговорил:

— Если выйдешь в сад, ты снова всех увидишь, но опять станешь частью прошлого, и тебе потребуется еще пятьдесят лет, чтобы вернуться к нашей беседе.

Я промолчал, обдумывая значение его слов. Шел 1986 год, — по крайней мере, в этой комнате, в этом сне. Мой дядя утверждал, что там, в саду, — 1936 год. Он вновь заговорил, прервав мои раздумья.

— С другой стороны, если ты интересуешься людьми больше, чем Работой, — это слово он выделил, — ты можешь пройти через врата, о которых сейчас пишешь.

Выводы, следовавшие из его объяснений, потрясли меня.

— А где же врата?

Он с улыбкой указал на стены.

— В одной этой комнате несколько врат. Повсюду на земле их великое множество. Но их можно увидеть, если смотреть внутрь, а не на поверхность.

Я проследил его взгляд. Дядя смотрел на овальное зеркало, висевшее над камином. С ностальгическим трепетом я узнал стоявшую на полке вазу из стеатита, разрисованную фигурками обезьянок. В детстве я обожал ее. Она напомнила мне о фантазиях, пробужденных чтением рассказов Мейчена и Лавкрафта — давным-давно, в этой самой комнате. Ваза, приковавшая мое внимание, точно выпустила в воздух облако воспоминаний. От этого все в комнате утратило четкость. Я отвернулся от вазы и сосредоточился на приоткрытой двери. Затем вопросительно взглянул на дядю.

— Зеркало?

— Вот именно. Ты можешь снова вернуться в те времена, если захочешь.

— Это замечательно, — ответил я. — Но одно дело войти в дверь, и другое — пройти через зеркало.

— Но ты ведь только что в него вошел, — сказал он. Тетя прервала нашу беседу, хоть и описанную здесь просто, но для меня довольно изнурительную.

— Видишь ли, дорогой, — сказала она, — через зеркало ты можешь перенестись в любое время, а через дверь — только в одно, в данном случае, — в 1936 год. Но если ты это сделаешь, ты вернешься только через пятьдесят лет по земному времени.

— А вы останетесь здесь? — спросил я, отчего-то полагая, что если я выйду в сад, тетя, дядя и кузина, которая теперь почти растворилась в воздухе, тоже последуют за мной.

— Не совсем так, — ответила она, читая мои мысли. — Возможно, ты поймешь, если вспомнишь рассказы людей, которые чуть не утонули. Они не просто вспоминали — они прожили заново, во вспышке, но по их собственной полноценной шкале времени, свою жизнь от рождения до полусмерти. Однако на взгляд стороннего наблюдателя прошло лишь несколько минут или даже секунд.

Я взвесил ее слова, стараясь полностью осознать их смысл.

— Но если ты попытаешься использовать врата с пониманием, — продолжала тетя, — тебе, прежде всего, придется отказаться от тела.

Она улыбнулась мне знакомой улыбкой. На меня нахлынула жуткая печаль. Я посмотрел на кушетку: моя кузина была похожа на быстро таявшую серую льдинку.

Тетя огорчилась, заметив, как встревожила меня столь страшная дематериализация, которая, впрочем, судя по бесстрастию дяди, была обычной для их уровня сознания — если только мы с ним видели одно и то же.

— А что вон за той шторой? — спросил я, указывая на эркер позади стола. Тетя откликнулась шепотом:

— Для каждого из нас там что-то свое. Здесь все не так, как в саду. В саду мы все вместе. Я не знаю, что сейчас за шторой.

— Пройдешь врата и узнаешь, — сказал дядя Генри.

— Но тогда у меня не будет тела, чтобы вернуться, — задумчиво пробормотал я.

— Видишь, все свелось к твоему телу. Тебе страшно оставлять его, но ты хочешь выяснить, что находится за его пределами. Вспомни Платона: «Если мы хотим изведать что-то досконально, следует отбросить тело».

Я зашел с другого конца:

— Но ты же только что сказал, что, если я выйду в сад, мне придется заново прожить жизнь своего тела?

— Нет, не этого тела, — был ответ. — Выйдя в сад, ты окажешься в теле двенадцатилетнего мальчика.

— Мне снова будет двенадцать лет… — произнес я с пронзительным предвкушением чуда. — И в моей жизни в точности повторится все, что уже было?

— Уже было?

Дядя расхохотался, да и тетя Сьюзен повеселела. Мои слова показались им забавными.

— Ты уже все прожил множество раз. Не волнуйся, этот круговорот нескончаем.

Нащупывая путь в былое, мой охваченный сном рассудок снова утонул в воспоминаниях. Я вспомнил, как часто ощущал, что столь многое в моей жизни уже происходило прежде.

Я взглянул на кушетку, где еще недавно лежала кузина, и меня охватила внезапная паника. Как-то смутно я уловил, что она была другого «типа», не такой, как дядя и тетя, что она не осознает их присутствия, да и моего тоже, не видит происходящего в комнате.

Тетя Сьюзен встревожилась; она читала мои мысли.

— Помнишь кузину Кэт? Она бы тут не появилась, если бы не прошла врата преждевременно. Она не была готова и не вынесла перехода. Что-то вроде аборта. Но все будет в порядке.

Грусть охватила меня, мне было жалко кузину, которая, как я только что вспомнил, покончила с собой. Она была старше меня на несколько лет и, похоже, обитала ныне в той яви, из которой я ежедневно возвращался в сон, называемый жизнью. Мне не хотелось развивать эту тему, и я решил расспросить дядю, когда он приснится мне в следующий раз. Однако этого до сих пор не случилось.