— Моя жадная девочка, — прохрипел он. — Двигайся медленно и снова доведи меня до сумасшествия.

— Слишком поздно, Джастин, — выдохнула она. — Я… я чувствую…

— Что ты чувствуешь, любимая? — проворковал он. — Скажи мне.

— Нас, Джастин, — задыхаясь, выговорила она. — Я… я чувствую нас. Вместе. И это совершенство.

Теперь она находилась на грани отчаяния, его толчки стали сладкой пыткой. Этот прекрасный момент теперь находился как раз в пределах досягаемости, когда огонь вспыхнул и разрастался, поглотив их как единое целое. А затем серебристая грань стала ближе. Мартиника приняла еще один, более сильный, идеальный толчок — и бросилась в огонь, на встречу этому почти недостижимому удовольствию, и, всхлипывая, затерялась в нем.

Джастин проснулся от кошмара; одного из старых, хорошо знакомых, которые обычно заставляли его хвататься за бутылку бренди. Он перекатился на один локоть, его глаза привыкали к косому лучу лунного света, пересекавшему кровать. Снова Париж. Унылый маленький домик на рю де Бираг. Но когда он пробрался через туман, то обнаружил, что его обнимает пара теплых, изящных рук и снова упал на кровать.

Мартиника. Слава Богу. Новые приятные воспоминания стремительным потоком вернулись к нему, вытеснив старые. Он скорее почувствовал, чем увидел, что ее глаза открыты. Ее рука ободряюще легла на его щеку.

— Как ее зовут, moncher?

Он отвел взгляд.

— Это так очевидно, да?

— Oui, для меня, — ответила она.

Долгое время Джастин колебался.

— Джорджина, — наконец ответил он. — Ее звали Джорджина.

Мартиника прикоснулась губами к изгибу его плеча.

— Звали?

— Она умерла.

— Ах. — В этом звуке скрывалось огромное значение. — Мачеха. Я понимаю.

Он снова повернулся, чтобы посмотреть на нее.

— В самом деле? — ответил он. — Как бы мне хотелось тоже понять.

Мартиника начала играть с прядью его волос, которые слишком сильно отросли.

— Неужели она была причиной, по которой ты так долго оставался во Франции?

— Да, я отвез ее туда, — признался Джастин. — У нас был небольшой дом в Марэ, где мы прожили два года.

— Только два года, moncher? А потом она умерла. Как печально. Почему ты не вернулся домой?

Он покачал головой, и ощутил, как его волосы коснулись подушки Мартиники.

— Мне было слишком стыдно, — признался он. — Знаешь, она умерла во время родов. Я иногда думаю, что это было справедливое наказание для нас обоих. Но я уже знал, что никогда не смогу вернуться домой. Не смогу, пока жив мой отец.

— Джастин, как это произошло? — спросила девушка, словно изо всех сил пыталась понять.

Он грустно улыбнулся.

— О, так, как обычно происходят вещи подобного рода, — произнес он. — Несвоевременное чувство романтизма. Я ошибочно принял своего отца за дракона, а мачеху — за девицу, попавшую в беду. К несчастью, правда — как в большинстве случаев в жизни — оказалась не столь прямолинейной.

— Она… она любила тебя?

Джастин забросил одну руку за голову и с трудом сглотнул.

— Она определенно была влюблена в идею, — ответил он. — И очень романтична. Отец женился на ней, когда ей было всего семнадцать лет. Мне исполнилось шестнадцать, и я все еще учился в Оксфорде. Мы… мы стали друзьями, я полагаю, потому что были одного возраста, и я часто бывал дома. Но когда я закончил учебу два года спустя, то осознал, насколько она несчастна.

— Ах, — проговорила Мартиника. — Это был брак по расчету?

Он кивнул.

— Джорджина была красавицей, но у нее не было ни гроша, — пояснил молодой человек. — Отец чувствовал себя одиноко, и поэтому отправился на Сезон в Лондон, чтобы найти жену. Но не думаю, что затворник средних лет был тем, за кого она хотела выйти замуж.

Мартиника понимающе посмотрела на него.

— А, все дело в глубоких карманах твоего отца!

— Именно так, — согласился Джастин. — И он поговорил с ее семьей, бедной, словно церковные мыши, и все было улажено. Джорджина утешала себя тем, что будет графиней. Но я думаю, она не осознавала, что отец на самом деле не любит Лондон, и ненавидит принимать гостей. Или то, что он живет только ради своего табака, лошадей и гончих. И она определенно не понимала, насколько он на всем экономит.

— И поэтому она развила чувство драматизма? — предположила Мартиника. — Рискну предположить, что твой отец превратился в страшного людоеда. Он не понимал ее потребностей. Стал жестоким и оскорблял ее до тех пор, пока она не оказалась на грани безумия? Даже на грани самоубийства, n’est-cepas[20]? И только ты, Джастин, мог спасти ее.

Он в изумлении уставился на девушку.

— Откуда ты знаешь?

Мартиника приподняла одно плечо.

— Я француженка, — напомнила она ему. — Никто не понимает laproductiondramatique[21] лучше, чем мы. И я женщина, moncher. Даже в смерти, нам редко удается одурачить друг друга.

Джастин почувствовал, как часть напряжения покидает его.

— Я был единственным дураком, — прошептал он. — Мой отец был суровым человеком. Я знал это. Возможно… да, возможно он вел себя жестоко. Но мне не следовало вмешиваться.

— Нет, вмешаться следовало отцу Джорджины, — заявила Мартиника. — Если худшие из ее утверждений были правдой.

— И все же я ни разу даже не подумал об этом, — признался Джастин. — Я был молодым парнем, нетерпеливым и полным гнева, одурманенным ее хрупкой красотой и убежденный в том, что мой отец — чудовищный зверь. Каждую ночь она плакала так, что ей становилось плохо. Джорджиана умоляла меня спасти ее, увезти ее прочь. И я так и сделал.

— Да. Ты сразил ее дракона.

Он горько улыбнулся ей.

— Я жалок, не так ли? — прошептал Джастин. — Я предал своего отца, даже не дав ему шанса защитить себя. По сей день я не знаю, нанес ли я ему глубокую рану, или он просто возненавидел меня. Я даже не прикасался к Кристине, пока не прошло несколько недель, и не стало ясно, что нас окончательно отвергли; что теперь мы остались только вдвоем против остального мира.

— Mon Dieu, были ли у вас какие-то деньги? — спросила Мартиника. — На что вы жили?

Джастин фыркнул.

— Поначалу мы кое-как изворачивались, — ответил он. — Но вскоре я стал вполне joueur invétéré[22] в игорных салонах Парижа — настоящим хищником. И у меня оставалось немного драгоценностей матери, которые должны были достаться моей жене. Я продал все вещицы, кроме одной, чтобы купить дом в Марэ. Как я уже говорил тебе, я все еще владею им, хотя сейчас это место кажется мне унылым.

— В самом деле?

— Нет, это очень старый и довольно красивый дом, — признал он. — В действительности, даже изысканный. Но у меня нет желания жить в нем, и все же я не могу заставить себя продать его.

Мартиника, как показалось, долго обдумывала его слова.

— Думаю, moncher, что я понимаю тебя.

Он уронил голову на руки.

— Господи Боже, как ты можешь понимать? — проскрипел Джастин. — То, что я сделал — это грех, нарушение Божьего закона, Мартиника. Это непростительно.

Она одной рукой погладила его по волосам.

— Нет, не для меня, — ответила девушка. — Я слишком хорошо знаю, как расплывчата граница между правильным и неправильным; между добродетельным и безнравственным. Иногда мы делаем то, что, как нам кажется, должны сделать, чтобы выжить — или помочь выжить кому-то другому.

Он поднял голову и посмотрел на нее, его глаза были наполнены болью — и надеждой.

— Если ты понимаешь эту ужасную правду, Мартиника, то тогда я — самый везучий из людей. — Рискну предположить, что тебя предупреждали насчет меня — и к тому же сопровождали это большим количеством деталей. Старые слухи всегда бегут впереди меня. Я не могу избегать этого.