Насколько чистосердечен был Кеплер при изложении истории и хода своих открытий, до какой степени он старался уменьшить свое величие, подкапываясь под него собственными руками, – просто удивительно и совершенно непонятно в наш век всякого притворства, показной благопристойности и уменья «подавать товар лицом». Кеплер самоотверженно показывает всегда ученому миру всю ту черную работу, которую большая часть ученых, литераторов, поэтов благоразумно стараются скрывать от посторонних взоров с целью показать, что их мысль, их теория, их идея и выражение ее в слове появились внезапно, по вдохновению, без всяких усилий с их стороны. В наш лицемерный век эти признания, эта поразительная откровенность Кеплера заслуживают особенного внимания, тем более, что отсутствие ее в ученом трактате во всяком случае более чем извинительно.

Никто, в самом деле, не поставит в упрек Евклиду или Ньютону, что они не показали простым смертным того пути, которым пришли к своим догматическим системам геометрии или естественной философии, хотя всякий понимает, что это удалось не без неверных шагов, не без блужданий вокруг и около. Но Кеплер – человек не только искренний, но, что называется, «душевный» – он не хочет скрывать от своих читателей ничего: свои удачи и неудачи, горе и радость, увлечение и разочарование – все это рассказывает он непосредственно в самих своих научных трактатах, представляющих как бы протоколы всего того умственного процесса, который за время их писания совершался в голове автора. «Среди глубокого мрака неведения, лишь ощупывая все стены, мог я добраться до светлых дверей истины», – говорит Кеплер; и как много ученых предпочли бы не говорить этого! С откровенностью невинного ребенка он рассказывает, что орбиту Марса, по его первоначальному ошибочному предположению, он считал овалом, и готов уверить читателей, что убедился в ее эллиптичности как бы помимо своей воли. Но все понимающие дело хорошо знают, что всякий клад, всякое научное сокровище дается в руки только тому, кто умеет его искать, кто знает соответствующее «слово», как говорит наш народ.

Ну кто стал бы рассказывать такое компрометирующее ученую проницательность обстоятельство! Толпа не только теперь, но и всегда любила и любит внешний блеск, рекламу, поэтому все, о ком говорят, что «они себе на уме», все сколько-нибудь практичные философы и ученые отлично это знают и не пускаются в откровенные излияния не только с публикой, с «profanum vulgus», но даже и с равными себе – чем и поддерживают свое обаяние в глазах толпы. Но не таков был великий основатель и отец новой астрономии, остававшийся всегда и во всем чистосердечным и откровенным, как дитя. При своем могучем уме он, без сомнения, хорошо понимал, что такое астрология и на что она годится, но он не постыдился, в ущерб своей проницательности на наш близорукий взгляд, взять ее под свою защиту и, борясь против слепых ее приверженцев, далеко не хвалить и легкомысленных ее отрицателей, потому что большинство отрицателей бывают таковыми лишь из моды и подражания другим и, сплошь и рядом, отрицая одно, рабски, без всякой критики, принимают на веру другое.

Без сомнения, в руках невежественных предсказателей астрология была собранием нелепостей и химер; но, смотря на вопрос более широко и зная, в какой степени человек и все дела его находятся в зависимости от внешней природы, возьмется ли кто безусловно утверждать, что небесные светила вообще и нисколько не влияют на судьбу человека и дела его? И не предпочтительнее ли будет для добросовестного мыслителя и ученого ответить на это по меньшей мере тем, что мы этого не знаем или не можем этого влияния определить. Конечно, никто не возьмется оспаривать влияния на нас солнечного света; но свет других светил отличается от этого лишь в количественном отношении.

Всякому веку свойственно заблуждение смотреть на свое время как на нечто совершенное; и девятнадцатое столетие грешило в этом отношении, может быть, гораздо более, чем все предшествовавшие. В своем увлечении великими открытиями во всех отраслях естествознания, в упоении техническими изобретениями, изменившими, можно сказать, лицо Земли, отозвавшимися так или иначе на всем общественном и экономическом строе народов, наш век наивно вообразил, что он дошел до последнего слова науки и философии. Отвергая все, чего нельзя доказать непосредственным опытом и наблюдением, освобождаясь от всяких традиций и мистицизма, он, вопреки своей общей тенденции, создал себе, тем не менее, новую веру, какова, например, вера в то, что будущее человечества устроится по идеям нашего времени, и сделался способным безусловно верить таким гипотезам, доказать которых никак нельзя, да обыкновенно таких доказательств никто и не требует. Хвастаясь своею образованностью, наш век сделался легковерным и легкомысленным до последней степени, утратив способность критики и благоразумного скептицизма. Лишь этим можно объяснить необыкновенное и часто невероятное увлечение всякого рода эфемерными явлениями, и ничем другим, как только легкомысленным отношением нашим ко всему тому, что считается не принятым в наше время, что считается устарелым, только нежеланием остановиться сколько-нибудь мыслью на множестве явлений и объясняется по большей части наше презрение к астрологии, к алхимии и тому подобным вещам. Но не мешает помнить, что занимавшиеся этим люди тоже искали истину и заслуживают нашего уважения. Нельзя думать, что истину можно искать только теми путями, которыми ищется она в наше время. Настанет, без сомнения, день, когда и наши пути искания истины покажутся нашим потомкам чрезвычайно узкими и смешными, если еще они не кажутся такими и в наше время. Благоразумные и добрые дети относятся с благоговением к вещам, бывшим некогда дорогими для их родителей; так должно относиться и потомство ко всему, чем болела некогда мысль предков, и, не замыкаясь в тесный круг своих симпатий, осторожно и осмотрительно касаться того, что в наше время, может быть, только приняло другую форму.

Имея это в виду, Кеплер и вооружается против теологов и медиков, которые, не замечая бревна в собственном глазу, считали себя вправе нападать на астрологов и дискредитировать их профессию. В самом деле, астрология давала возможность ученым-астрономам питаться, хотя и косвенно, от своей науки и делала их, равно как и алхимиков, в глазах толпы необходимыми и полезными членами общества. Разве, например, медицина и фармацевтика еще и до сих пор не состоят на три четверти из чисто ремесленного эмпиризма и шарлатанства? Но против этого не возвышают голосов. Кеплер хорошо понимал, что боровшиеся против астрологии и алхимии заботились, в сущности, лишь о своих собственных интересах, а вовсе не об интересах истины. Велика ли после этого вина Кеплера, если он отстаивал астрологию, чтобы дать возможность беднякам подобно ему заниматься наукой, удовлетворяющей глубочайшим потребностям человеческого духа, но не имеющей никакого отношения к обыденной суете, к повседневным нуждам и пользам человеческого общества? «Немногие стали бы заниматься астрономией, – говорит он, – если бы толпа не надеялась читать на небе свое будущее». В самом деле, многие ли в современной Германии стали бы заниматься, например, теологией, если бы профессия теолога не была выгодной? В современной медицине капля научной истины растворена в целой бочке, скажем, чисто нейтральной жидкости; для большинства она составляет просто выгодное ремесло, причем дает жирный кусок еще и нынешним алхимикам – фармацевтам; но она же дает средства заниматься истинной наукой и небольшому числу избранных, так что ради этих праведников приходится мириться и с целым сословием. Точно так же смотрел и Кеплер на незаконную дочь астрономии – астрологию. Подумав несколько, мы, подобно Кеплеру, не стали бы очень высокомерно и презрительно относиться и к алхимии. В самом деле – газ, жидкость и твердое тело, как мы знаем, состоят из одних и тех же частиц, лишь иначе расположенных; это различное расположение частиц часто есть единственная причина отличия яда от здоровой пищи; золото, серебро, свинец и все металлы могут быть получены или добыты из прозрачных кристаллов, ничем не отличающихся по виду от стекла, соли или леденца; алмаз и уголь – одно и то же вещество. «Что же удивительного в том, – замечает Брюстер, – что люди считали возможным добывать известное вещество из всякого другого? Это была простая гипотеза, и только. Делаем же мы теперь искусственные дорогие камни; чем это хуже предполагавшегося добывания золота и серебра? Да разве не возбуждено теперь сомнение уже и в действительной простоте наших химических элементов?»