Следом проскочили еще серые тени.

У Кольки пошли мурашки по спине. Колька понял: «песики-собачки» здесь не при чем. Не было тут вовсе никаких собачек, — Сивого взяли в осаду волки! И не один, не два, — целая стая.

По всей вероятности, Сивый бежал от их погони, бежал, а когда стал выбиваться из сил, то увидел вот этот, без дверей, вагончик. И, чувствуя, что рано или поздно от волков ему не уйти, а на открытой местности без какой-либо защиты не отбиться, он, словно в знакомый сарай деревенский, и заскочил через порог в вагончик.

Там под копытами гремели, прогибались сосновые, пыльные половицы, там было тесно, зато теснота дощатых, грубых стенок надежно прикрыла Сивого от волчьих атак и с боков и с головы. А с тыла он мог и сам себя оборонить. Точно так же, как отлягнулся, оборонился на острове от страшных рогов одурелого лося!

И получалось: если Сивый и теперь жив, цел, то, выходит, волкам здесь он изначальный отпор дал успешно. Должно быть, наиболее настырному, который к двери вагончика сунулся первым, конь задними копытами врезал так, что волки прямой штурм отменили и перешли к долговременной, терпеливой осаде.

Волки знали: в голоде да в жажде на одном месте долго не попрячешься, потому упорно тут кружили, ждали своего момента.

Даже появление Кольки их от собственного замысла отказаться не заставило. Особенно — матерого. Матерый понимал: прибежал сюда человечек не взрослый, маленький. Человечков таких матерый встречал за свой век не единожды. Завидев его, матерого, серого, они все вели себя одинаково. Они сразу начинали кричать что-то трусливое и, хотя матерый никогда их не трогал и не тронул бы, они убегали туда, где есть человеки взрослые.

«Вот, — рассчитал матерый, — завидев нас, испугается, быстренько сбежит и этот плюгавый коротышка. Он задаст стрекача, и конь останется тут!»

Когда Колька выглянул за порог, матерый даже нарочно и почти близко промелькнул перед его глазами.

А Колька, прижимаясь теперь к Сивому, хотя и обливался холодным потом, но тоже кое-что соображал. Он понимал: единственный выход из такой обстановки — лишь побег! Но побег не предательский, а вместе с конем. Но как исполнить такое — это вопрос! Празднуя труса, тут не сделаешь ничего!

Колька, обругав себя трусом, как бы опомнился. Стал снова гладить Сивого, стал снова думать, и — надумал:

— Нет, Сивый! Удирать-то нам надо, конечно, удирать, да не наубёг! Нам надо уходить крепким, твердым шагом!

От деда, от отца, от других жителей деревни он не раз слышал: волк, хотя и крайне редко, с большого-пребольшого голода, может все-таки на человека напасть. Но и опять же только на того, кто от волка пустится бежать в панике. А кто, приметив волка, идет ровно, спокойно, за тем путником и самый голодный, самый угрюмый волк, если он не бешеный, следит с опасливым раздумьем: «Может, этот человечище умышленно не спешит? Может быть он задумал какой-то подвох? Нет, лучше уж тут из кустов не высовываться!» И в таком положении самое трудное для человека — это выдержка. Это — не выказать ни малейшей робости, и шагать себе да шагать до своего места.

Кольке и Сивому предстояло преодолеть под обстрелом волчьих глаз пространство не очень большое. С той полной выдержкой, о какой подумал Колька, надо было дойти до речного берега, хорошо видного из оконца вагончика.

К реке подбегала старая лесовозная дорога с деревянным покатом к самой воде. Отсюда когда-то заготовленный лес отправляли с весенним паводком в сплавной путь. Теперь же река казалась, особенно издали, из оконца, и не очень быстрой, не очень широкой. Кроме того, на другом берегу ее виднелась уже исчерченная плужными лемехами пашня, и где-то вдали на ней знакомо поуркивал отцовский трактор.

Колька даже удивился, что этого родного, доброго, милого сердцу урканья не услыхал чуть раньше. Но сейчас так обрадовался, так обрадовался, что Сивому прошептал:

— Ну, Сивко! Теперь уж мы, хочешь — не хочешь, а должны целыми до реки дошагать, должны ее переплыть, а там мы — не одинёшеньки… Давай готовься! Я тебе сейчас вместо уздечки ремённый повод налажу.

Колька порылся в мусорной груде на истоптанном полу, нашел обрывок ржавой проволоки, из пояса замызганных своих штанят выдернул подаренный отцом ремень. Вмиг ослабшие штанята тут же стянул на себе проволокой, ремень повязал на шею Сивому. Получился не очень длинный с одним свободным концом повод.

Следующим куда как непростым делом было повернуть, пусть и стройненького, но в тесном вагончике чрезвычайно вдруг потяжелевшего коня головою к выходу. Сам Колька с каким бы усердием за повод ни тянул, Сивого с места сдвинуть не мог. Конь не желал изменить позицию им прочно занятую, позицию оборонную. Он ведь план собственного спасения понимал не очень. А увлечь его, поманить за собой Кольке было нечем. Колька с сожалением вспомнил горбушку, съеденную просто так, без дела, еще в начале своего, тогда ничуть не опасного пути.

Напрасно попыхтев в попытках развернуть Сивого, Колька пустился на хитрость. Ремённый повод оставил на шее коня, сам один вышагнул на волю, за порог. Оттуда он, будто прощаясь, махнул рукой и, как когда-то по вечерам на пастбище около родной деревни, Сивому сказал:

— До свидания… До новой встречи…

Уловка на Сивого подействовала. Сивый подумал: расставание происходит на самом деле. Он подумал, что окруженный волками останется в прежнем одиночестве, и гулко затопал по деревянным половицам, с трудом в тесноте вагончика развернулся, вышагнул сам за порог, ступил прямо в густые, теплые под солнцем заросли иван-чая.

Колька цепко ухватил ремень на шее коня, другою рукою поддернул штаны, старательно твердым, старательно смелым голосом сказал:

— Пошли!

И они — пошли.

И шаг Колька выдерживал, как задумал, — крепким, твердым.

Пускай замирало сердце, пускай опять холодные мурашки пробегали по спине, пускай хотелось опасливо оглянуться, — мальчик вел коня только прямо да прямо, и смотрел только вперед. А что делают у них за спиной волки, его как бы не касалось. Он про них как бы и знать не знал.

Предводитель волчьей стаи — уши торчком, глаза в раскосых прорезах расширены — пристально глядел из-за коряг. Вся его поза выражала недоумение. Чего совсем не ожидал он, так вот этакой перемены в поведении коня, а главное — в полнейшем преображении того, кто коня вел.

В дверь вагончика, в почти готовую уже ловушку опасливо занырнул маленький, робкий человечек, а вышел оттуда — совершенно уверенный в себе мужичок! Настолько уверенный, настолько серьезный, что теперь на него и, как хорошо видно, на принадлежащего ему коня прежде чем нападать, стоило крепко подумать.

И матерый не трогался с места. Тем более, он, как Колька, сейчас тоже слышал урчание трактора. И пусть урчание это шло издали, из-за реки, но и оно заставляло матерого раздумывать, потому что где трактор, там непременно еще есть люди.

Вот матерый не двигался сам, не подавал сигнала к атаке и своим подчиненным. Когда же молодые волки увидели, что Колька уводит коня все дальше и дальше, и один из молодых хотел было досадливо взвыть, то матерый рыкнул на него. Что означало: «Утихомирься! Без тебя вижу — добыча опять не наша. У нее объявился такой хозяин, с каким лучше не связываться. Надо нам возвращаться на тропу на прежнюю, на ночную, на лосиный след…»

Так все происходило у волков, да совсем не так было у Кольки.

Это со стороны серому главарю Колька казался уверенным, спокойным, а на самом-то деле у мальчугана леденела от страха каждая жилка. Заставлял он себя шагать ровно лишь огромным напряжением воли. И чем ближе к реке, тем больше Колька боялся, что на берегу Сивый заупирается, в воду не пойдет, и тогда волки поймут, насколько он, мальчишка, еще беспомощен, им безопасен, и обрушатся всей стаей на него и на коня.

Чтобы подбодрить Сивого и себя, Колька едва послушными губами на ходу шептал: