Но Хоксли не улыбнулся, а к ней, кажется, вернулась способность читать чужие мысли. Впрочем, лучше бы не возвращалась… Элизабет стала молча считать, пытаясь заглушить его ужасные мысли. «Пожалуйста, Натан, не говори ничего!» – молила она.

Хоксли повернулся к ней спиной и прошел к окну, выходящему на подъездную аллею. Он так резко рванул шейный платок, что она услышала звук рвущейся ткани и чертыхания. Бой часов из коридора проник в библиотеку, и Элизабет показалось, что они отсчитывают минуты счастья, уходящего в прошлое…

А потом Натан вернулся, присел на корточки рядом с ней и взял ее холодные руки в свои. Он поймал ее взгляд и тяжело вздохнул.

– Мне придется отослать тебя в другое место, Элизабет. Ненадолго, пока я не смогу решить некоторые вопросы.

Она уже знала, что услышит именно эти слова, но, тем не менее, не могла не вскрикнуть от боли, которую они ей причинили.

«Вот как все вышло! – думала она в отчаянии. – Мое прошлое вошло в мое будущее, и я должна смириться с тем, что всегда теперь буду одна. Зачем я тешила себя надеждой, что он примет меня такой, какая я есть?!»

Она попыталась отдернуть руки, но Натан только крепче сжал их.

– Я не могу тебе ничего объяснить, Элизабет. Но, в любом случае, все зашло слишком далеко. Ты не должна быть в этом замешана!

Он продолжал что-то говорить, но она прислушивалась не к словам, а к мыслям. Впрочем, до нее доносились лишь какие-то обрывки: «…опасно для тебя… ты должна набраться терпения…»

Вдруг Натана не стало рядом, вместо него она услышала голос своей няни, перекрывающий все звуки в комнате:

– Ну-ну, моя маленькая, все будет хорошо, если ты навсегда запомнишь, что не должна никому ничего рассказывать…

«Няня была права, – думала Элизабет, – никакая дружба не выдержит проклятия, висящего надо мной!»

Она забыла об этом, когда здесь появился Хоксли; она открылась ему, ожидая слишком многого! Теперь она будет помнить об этом всегда…

Но ведь когда-нибудь все будет по-другому! У нее впереди вся жизнь! Может быть, она встретит человека, который по-настоящему полюбит ее… Ведь бабушка смогла найти свое счастье! Жизнь не кончается на Натане, несмотря на то, что сама мысль об этом приносила боль.

Элизабет поднялась, отчаянно пытаясь сохранить хладнокровие, зная, что понадобится какое-то время, чтобы снова заморозить свое сердце, которое чуть было не оттаяло совсем.

Он тоже поднялся, открыв было рот, чтобы что-то добавить, но она опередила его.

– Я буду готова, когда ты скажешь, Хоксли. Что мне нужно взять с собой, чтобы отправиться в…

Он покраснел и смущенно договорил за нее:

– …В Шотландию. Я обеспечу тебя деньгами, чтобы ты ни в чем не нуждалась. Семья, в которую я посылаю тебя, будет тебе рада. Это сын нашего лондонского доктора. У него чудесная жена-шотландка, дети…

Он несколько раз пытался произнести следующую фразу и наконец решился поставить последнюю точку в их дружбе. Слова его звучали теперь отрывисто и как-то виновато. Она знала, что он пытается смягчить ее боль.

– Пожалуйста, не пиши нам. Ни Юнис, ни Мэриан, ни дедушке… Когда будет необходимо, мы сможем обменяться письмами через отца доктора Камерона в Лондоне.

Ледяной барьер, который Элизабет пыталась воздвигнуть вокруг себя, треснул при этих словах, и непрошеные слезы брызнули из глаз. Натан потянулся к ней, но она быстро увернулась от него.

Уже уходя, она услышала его последние слова, произнесенные ей вдогонку с горечью и болью:

– Когда-нибудь ты простишь меня, Элизабет.

Лондон, апрель 1813 года

Ливрейный лакей нес перед собой серебряный поднос, украшенный орнаментом, своей аристократической наружностью напоминая скорее пэра этого Королевства. Руки в белых перчатках были вытянуты вперед, спина прямая, униформа безупречной чистоты – ни пылинки, ни пятнышка. Весь его вид говорил о том, что именно такими должны быть слуги герцога Стэндбриджа в Лондоне.

Посередине подноса лежала квадратная белая полотняная салфетка, концы которой свисали по сторонам равными треугольниками. На тарелках с золотыми каемками лежали красивыми горками сандвичи с мясом и сыром – в достаточном количестве, чтобы удовлетворить старого герцога, и достаточно аппетитные, чтобы соблазнить его расстроенного внука. В центре возвышалась ваза с последними апельсинами из теплицы в Стэндбридже – уже очищенными и разделанными на дольки. Молодой Хоксли никогда не мог устоять перед апельсинами.

Второй лакей являл собой разительный контраст с первым. Он шел сзади с жизнерадостным видом, сукно ливреи едва не лопалось на его широких плечах. Одной рукой он держал поднос, на котором стояли старинные серебряные сосуды, наполненные хорошо заваренным чаем для герцога и крепким черным кофе для маркиза. Как будто бросая вызов изящным, неслышным шагам первого лакея, второй громко стучал каблуками своих ботинок, и звуки эхом разносились по холлу.

Лукавые глаза второго лакея смотрели на блестящий паркетный пол, в котором отражался его полированный поднос. Рукой, на которой стоял поднос, он водил то вправо, то влево, словно солдат на параде. Ритм его шагов совпадал со скачками солнечных зайчиков на полу. Он почти расстроился, когда пол кончился перед двойными дверями в библиотеку, где их ожидал Марш, дворецкий.

С серьезным видом Марш провел быструю инспекцию и кивнул. На его лице не отразилось ни одобрения по поводу безупречной сервировки подносов, ни осуждения того, что принесли их в неурочный для еды час.

Старый герцог жил в Лондоне по сельскому времени, к чему Маршу было нелегко привыкнуть, хотя он предпочел бы умереть, чем произнести хоть одно слово неодобрения вслух. Герцогине, пока она была жива, каким-то образом удавалось справляться с таким сумасбродством мужа. Но после ее смерти герцог опять принялся за старое. Волнения в Европе вынудили его нарушить свое сельское уединение, в котором он пребывал в последние годы, но и теперь он не намеревался менять привычки в угоду слугам, а тем более – высшему свету Лондона.

Марш остановил лакеев перед закрытой дверью библиотеки, не пытаясь войти внутрь. Второй лакей вопросительно взглянул на него, но Марш проигнорировал его взгляд. Через несколько секунд открылась наружная дверь и холл наполнили запахи сырой шерсти и рыбы, за которыми тут же появился небольшой человечек, который весело поздоровался с Маршем и прошествовал дальше, неся на кухню дары моря. Там его поджидала бутылочка холодного вина и горячее мясо, после которых настроение у разносчика всегда поднималось.

Персонал кухни работал круглосуточно уже несколько недель, поскольку со всех концов страны приезжали сотрудники Военного министерства и каждый нуждался в угощении соответственно своему положению. Для Марша делом чести было, чтобы все службы в доме функционировали как хорошо смазанный механизм, и чтобы его хозяева даже не подозревали о том напряжении, в котором работали при таком скоплении народа настоящие лондонские слуги.

Лишь после того, как разносчик рыбы прошествовал на кухню, Марш постучал в дверь библиотеки.

Хоксли сидел за длинным столом из красного дерева, упершись подбородком в костяшки сжатой в кулак руки, глубоко задумавшись над бумагами, лежащими перед ним. Его дед, герцог Стэндбридж, стоял у камина, с рассеянным видом помешивая горящие угли.

Лакеи молча поставили подносы на столик сбоку; Марш дал им сигнал, что они могут идти, и первый лакей тут же послушно вышел. Марш сдержал гнев, видя, что второй лакей задержался у окна, затем поднял свои мускулистые руки и задернул поплотнее гардины, издав при этом звук, явно свидетельствующий о неодобрении. Второй лакей вздрогнул, отвесил почтительный поклон герцогу и последовал за своим напарником.

Глаза Марша встретились с глазами герцога, и затем они оба посмотрели на усталого молодого Хоксли, сидевшего за столом. Они поняли друг друга без слов и, не сговариваясь, сыграли свои роли – Марш взял кочергу из рук герцога, поставил ее на место и стал подсыпать в огонь уголь, а герцог подошел к подносу и сказал преувеличенно бодрым голосом: