Неслышно подкралась электричка, взвизгнула над ним и загрохотала по железному мосту. Артемий Николаевич вздрогнул, ускорил шаг. Дома его ожидали неприятные расспросы, укоры — где пропадал, почему не предупредил?

За утренним чаем Артемий Николаевич сказал как можно равнодушнее:

— Мне предлагают собаку на время отъезда… мой сотрудник. Я думаю взять. Симпатичный песик. Жесткошерстный фокс.

— Ну, раз ты решил… — Тамара Петровна пожала плечами. — Конечно, ты сам будешь выводить ее гулять в шесть утра, вычесывать блох, купать, ставить ей клизмы…

— Что ты придумываешь, Тамара. Какие еще клизмы?

— Да, милый мой, да. Ты знаешь — у Лидочкиной матери болонка. Так вот, им приходится…

— Фу, ты бы хоть за едой…

— Если тебе даже разговор об этом противен, то как ты будешь все это делать? Имей в виду — я пальцем не притронусь к твоей собаке! И дома ты с ней будешь сидеть сам — и по вечерам и в отпуск тоже.

На этом разговор был окончен. Артемий Николаевич понимал — окончен твердо.

«Я не буду звонить Ирине Николаевне, — решил он. — Я приду. Просто приду к ней. Скажу правду — жена не хочет. Она думала, это совсем маленький щенок… А потом все прямо, как есть: что мне необходимо ее видеть, что это судьба, рок. Чары. Я не виноват…»

Не мог он отказаться от продолжения этого знакомства. Почему, почему все должно замкнуться на этой собаке? При чем тут вообще собака? Не может такая малость определять встречу двух так внезапно, так чудесно открывших друг друга людей.

На следующий день Артемий Николаевич тщательнее обычного побрился, надушился, надел белоснежную рубашку, новый галстук. Он оставил записку жене, что задержится: его неожиданно вызывают в главк на совещание. Затем он взял с полки англо-русский словарь и достал заложенную меж страниц десятку. Это был его тайник, здесь хранились неподотчетные суммы, впрочем, ничтожные.

Молодые сотрудницы приметили все — парадную рубашку, яркий галстук, очки в золотой оправе — и стали подшучивать: куда это он собрался, почему он сегодня рассеян, о чем думает сейчас, глядя в окно… Он был им симпатичен, они играли, будто влюблены в него, подозревают, ревнуют. Он молчал, посмеивался, но в конце дня спросил, где можно купить хорошие цветы.

— А! Так вы нас обманываете, — воскликнула кокетливая Катя, — вот вы какой… вероломный.

— Вы идете на свиданье? — спросила томная Инна. — Счастливая! Она получит цветы.

Смех, шутки милых женщин, взволнованное ожиданье встречи с Ириной Николаевной — праздничная атмосфера уплотнялась вокруг Артемия Николаевича, насыщалась электричеством…

И вот он идет по Лионозовской, опустив вниз красные гвоздики в целлофане, прижимая локтем большую коробку шоколадных конфет, обернутую бумагой и ловко перевязанную золотой тесьмой. Он представлял, как сейчас они с Ириной Николаевной будут пить чай, он видел ее руку, задумавшуюся над красивой коробкой, и улыбался. Он чувствовал — этой женщине не хватает вниманья, участья. Он знал, что сможет это ей дать.

По лестнице Артемий Николаевич шагал сейчас быстрее. Он верил — все будет хорошо. Она поймет его. Если его отказ взять собаку и вызовет у нее досаду, не может быть, чтобы она не преодолела минутное недовольство. Артемий Николаевич постоял, справляясь с волненьем, и позвонил. За дверью тявкнул Тедди и тотчас умолк. Никто не шел открывать. Артемий Николаевич позвонил еще — подлиннее. «Кто там?» — послышался ее тихий голос. Он ответил. «Кто-кто? — переспросила она. — А-а, это вы…» Дверь слегка приоткрылась. Она стояла, держась за ручку и как бы раздумывая — впускать его или не впускать.

Из передней тянуло тяжелым запахом — застарелым табачным дымом, винным перегаром. Артемий Николаевич понял — в доме мужчина. Должно быть, приехал сын.

Из комнаты доносился разговор — чередование вопросов, ответов. То ли говорили двое, то ли один, — понять было трудно. Вдруг что-то грохнуло, кажется, упал стул.

— Кыто… Кыто… ттам? — разминая слова, спросил пьяный голос.

— Уходите, уходите… Потом… — прошептала Ирина Николаевна и захлопнула дверь.

— К-кого т-там?.. Я тебя спр-р-рашиваю…

Артемий Николаевич стоял еще у двери. Зачем? Сердце его тяжело стучало. Он слышал ее голос — убеждающий, успокаивающий. Потом она вскрикнула: «Оставь, оставь, не трогай!» И тут же раздался собачий визг — громкий, отчаянный. «Негодяй! — крикнула она, плача. — Не смей!» И опять визг, а потом скуленье — долгое, жалобное.

До самого низа, до последней ступени лестницы Артемий Николаевич слышал, как скулит собака. И еще он слышал — или это мерещилось ему? — горькие всхлипы плачущей женщины.

«Как ужасно, как отвратительно, — думал он, а может, даже говорил вслух, торопливо шагая по мостовой. — Талантливый человек, обаятельная женщина и… какое-то пьяное животное». Ему представилось, как негодяй выкручивает ей руки, оставляя на них синяки.

Артемий Николаевич стиснул зубы и застонал.

Он не выносил пьяных. Боялся их. Сталкиваясь на улице с нетрезвым человеком, всегда отводил взгляд в сторону.

Он шел по Лионозовской, ничего не замечая, пока не натолкнулся на колонку. Колонки раньше не было. Артемий Николаевич оглянулся и понял, что идет не в ту сторону. Надо было вернуться, но вернуться он не мог. Не хотел. Он пошел дальше. Асфальт вскоре кончился, и он попал на темную тропку. Тропка огибала сарай, потом тянулась вдоль забора, за которым темнели деревья. Внезапно повернув, тропка вывела Артемия Николаевича в людное светлое место.

Это была небольшая площадь, вернее, площадка перед железнодорожной станцией, покрытая асфальтом. Высокие яркие фонари освещали ларьки, возле которых толклись люди, деревянную лестницу, поднимавшуюся вверх, на платформу, и будку с вывеской «Касса». На другой стороне площади стоял красный кирпичный дом с горящей неоновой надписью на крыше «Гостиница».

Артемию Николаевичу это место не было знакомо. Он огляделся, увидал автобусную остановку рядом с гостиницей и пошел к ней. Только сейчас почувствовал он в своих руках коробку и цветы, теперь ненужные. Почему не вспомнил он о них раньше? Там, на тропинке, он мог просто бросить неуместные дары, зашвырнуть их подальше в темноту…

Горькие мысли застлали глаза туманом, и Артемий Николаевич чуть не наскочил на двух девчонок, направляющихся к платформе.

— Девушки, постойте, — окликнул он их. Они остановились и повернулись к нему.

— Я вас очень прошу, возьмите это, — он положил гвоздики на коробку и протянул им с поклоном. — …Совершенно бескорыстно, — поспешно добавил он, испугавшись, что они откажутся.

— Ишь, что придумали, — осуждающе сказала высокая, — а еще пожилые, постыдились бы… Пошли, Верка, — и она дернула низенькую за руку.

Верка сделала шага три, повернулась, крикнула задорно:

— Дедушка, ехай скорей к своей бабушке! И обе расхохотались весело, звонко.

Артемий Николаевич сел в первый же автобус, который повез его по незнакомым улицам. Потом вышел, сел в другой, уже расспросив, как ему ехать. Пересаживался еще и через час добрался домой.

Долго вытирал он ноги о коврик, доставал ключи. Медленно раздевался в передней — стягивал перчатки, расстегивал пальто, складывал кашне…

— Ау! — окликнула его Тамара Петровна. — Что-то затянулось ваше совещание…

Она выглянула в переднюю.

— О! Цветы… Скажите пожалуйста… И конфеты… Что случилось? Ты получил премию?

Артемий Николаевич пробормотал что-то невнятное: «Премия, премия, боже мой… Годы идут, жизнь проходит… Премия…»

Долго не мог он заснуть — вздыхал, ворочался. Тихое похрапыванье Тамары Петровны, которое он обычно не замечал, раздражало, мешало ему. Артемий Николаевич устал, заболело сердце. Он поднялся, пошел к аптечке в ванную комнату, принял снотворное.

Когда наконец сон накатил на него теплой волной, смывая огорченья этого дня, путая мысли, он еще успел сказать себе, с трудом находя слова: «…а Тамаре… непременно… что взять собаку… как хочет…»

И он заснул.