ГЛАВА 8 Три месяца спустя

— Шелби, милая, хочешь, я приготовлю тебе ванну?

Шелби стиснула зубы. Приготовить ванну. В четыре часа дня. После ванны, наверное, ее будет ждать пижама, только что из сушилки, идеально разложенная на кровати. Пижама с уточками или в цветочек. Фланелевая, прям как для детей. И Шелби сразу же почувствует это слабое, но ужасное напоминание… Напоминание о годах, проведенных в Клетке, о ваннах и ночных рубашках.

Ее родители знали только своего ребенка. Их маленькую девочку, которая любила держать отца за руку во время долгих вечерних прогулок и позволяла матери целовать ее на ночь. Они не знали, как быть рядом с женщиной, у которой отняли девственность без ее согласия. Которая знает, каков голод на вкус и как омерзителен на запах. Которая знает, как выглядят монстры.

Они боялись этой женщины. Они были в ужасе.

Поэтому они ухаживали за девочкой, которую помнили, и игнорировали женщину, которая была прямо перед ними, ту, которая едва держала себя в руках.

— Нет, спасибо, мам, — ответила Шелби, сжимая кулаки.

Но она улыбнулась. Улыбка была фальшивой, почти болезненной. Она никогда не испытывала такого гнева и разочарования. Даже в Клетке. Она хотела кричать от такого проявления любви и нежности, но прошлая боль и пытки заставляли ее увядать и подчиняться. Кем она стала?

Ее мама стояла перед ней, пытаясь улыбнуться, но ее глаза наполнились паникой — она почти начала заламывать руки.

— Хочешь, я приготовлю тебе макароны с сыром?

И, конечно же, еда. Ее мать готовила все любимые блюда ее детства, как будто это как-то могло помочь. Как будто, съев достаточное количество гамбургеров, из ее памяти стерлось бы все, что произошло.

Она вздохнула, глядя на маму, на постоянный блеск в ее глазах, всегда на грани слез. Когда-то слезы матери заставляли плакать и саму Шелби, но теперь они ее раздражали, сводили с ума. Оскорбляли ее собственные страдания. Но она не говорила, о чем думала, не знала, как это сделать.

— Конечно, мам. Макароны с сыром — звучит здорово.

Мать улыбнулась, но улыбка не коснулась ее глаз. Это была маска, которую она надевала перед Шелби.

Ее отцу было немного лучше, потому что он не старался так сильно. Мужчины, как правило, не так умело скрывали свои истинные чувства, как женщины. По крайней мере, женщины из семьи О’Рейли. Они еще в раннем возрасте учились нравиться людям, чтобы выжить, и иногда им приходилось притворяться… Ради семьи, ради хрупкого рассудка. Они были мастерами обмана во многих отношениях.

Мужчины О’Рейли были лучше в других вещах, например, скрывать своих монстров, но не свои чувства. Ирландская кровь, текущая в их жилах, смазанная небольшим количеством виски и эля, изливала секреты, чувства и тревоги. Ее отец не был исключением. Он не пил, как его отец — её покойный дедушка, — и скрывал это от Шелби большую часть ее детства, но в любом случае это никогда ее не беспокоило. Ей нравилось, что он был открытым и честным.

Вот почему она предпочитала быть рядом с отцом. Он не притворялся, даже не пытался. И он не заставлял ее чувствовать себя какой-то хрупкой безделушкой, бегая вокруг нее на цыпочках и разговаривая с ней, как с ребенком. Она чувствовала себя более комфортно в отвратительной честности, а не в искусственной доброте и теплоте, которые ее мать использовала в качестве щита.

Но они оба старались. Они оба любили ее. Со стороны Шелби было жестоко испытывать такое всеохватывающее раздражение по отношению к родителям, которые любили ее, горевали о ней, никогда не теряли надежды… Особенно мама.

У Жаклин и Орион этого не было.

У них никого не было.

У них не было никого, кто бы наливал им ванны, готовил еду. Все их родные исчезли.

На мгновение Шелби ощутила укол ревности. Она знала, что это ужасно — желать такого одиночества, чтобы ее родители просто взяли и исчезли. Даже если это было бы всего на мгновение. В этом доме, который ничуть не изменился, ей было душно. Ее комната — словно святилище человека, которым она когда-то была. Она жила в районе, где соседи стремились увидеть ее, поболтать с ней, передать подарки, сверкая своими жалкими улыбками. Если бы ей пришлось изобразить очередную благодарность еще одним соседям, она подумала, что могла бы просто убить их прямо на месте.

Ожидание давило на нее со всех сторон, тяжелое, удушающее. Конечно, ее родители не видели ее отчаяния, ее клаустрофобии, ее страданий. Они были хорошими людьми, хорошими родителями, хотя и немного властными — она знала это. Она видела, как ослабли нити, удерживающие их вместе. Ее мать всегда была сильной. Немногословной. Дисциплинированной. Она избегала всех стереотипов о мягкости и изяществе, которыми должна обладать мать. А отец был мягким человеком. Несмотря на его рост — в детстве она всегда считала его таким большим, хотя на самом деле он был среднего роста, — на его сильный подбородок, его густые и мужественные усы, он был тем, к кому она всегда обращалась. Он говорил тихо, никогда не повышал голос и с радостью позволял жене командовать собой.

Все изменилось. Ее мать больше не была такой сильной и непреклонной, какой была раньше. Она наливала ванны и готовила макароны с сыром. Ее отец сидел в кресле рядом с ней и читал книгу. По крайней мере, делал вид, что читает. Шелби знала, что он просто использовал это как предлог, чтобы побыть с ней в гостиной. Она никогда не была одна.

Они наблюдали за ней. Возможно, потому, что хотели впитать в себя все потерянные годы. Но в основном потому — она была в этом уверенна, — что чего-то ждали. Ждали, когда она сломается. Но если это действительно произойдет, то они разобьются вдребезги. Она никогда не умела читать людей. Она говорила не те вещи в неподходящее время, даже в Клетке. И это лишало ее всех социальных навыков, которыми она могла обладать.

Но она не была идиоткой. Она все замечала. Ее родители не смогут справиться с тем, если она будет делать то, что хочет сама. Например, вырвать свои волосы. Выпить целую бутылку того «Фаербола», который дала ей Эйприл. Разбить все зеркала в доме, чтобы больше не видеть своего отражения. Разгромить комнату, которая больше не принадлежала ей — она принадлежала Шелби, давно потерянной, давно умершей, трупу в Клетке, в доме ужасов. Ей до боли хотелось сорвать плакаты со стен, поджечь свое одеяло в цветочек и уничтожить все мягкие игрушки, которые ее мать искусно разложила на кровати.

Но, конечно, она этого не сделала.

Она ела макароны с сыром. Принимал ванны. Притворялась, что смотрит дурацкие фильмы, которые включала ее мама.

И чувствовала, что медленно сходит с ума.

Некоторое время спустя, когда она почувствовала, что ее защитные стены вот-вот упадут, а ее ярость превратилась в заряженную бомбу, она начала писать и продолжала писать, писать и писать, пока не заполнила четверть блокнота на пружине. Позже она поняла, что большая часть написанного оказалась полным мусором, но она также обнаружила несколько стоящих моментов. И после она не смогла отрицать, что чувствует себя лучше.

***

Нужно было так много наверстать.

Так много съесть, посмотреть, почитать, выпить… употребить.

Она этого не планировала.

Жаклин не думала, что кто-то вообще планировал стать зависимым. Люди просто искали лечения в неправильных местах. Искали тишину в шторм. В побеге. В чем угодно. Жаклин просто хотела, чтобы все это на мгновение прекратилось. Она хотела сбежать из своего тела. Из разума. Из прошлого. Из будущего. Из настоящего. Из всего этого дерьма.

Сначала она хотела просто попробовать. Потому что она хотела попробовать все. Она не привыкла контролировать себя, свое окружение, свое тело. И благодаря вернувшемуся контролю говорить «нет» чему-нибудь новому, чему-нибудь опасному становилось все труднее.

В течение многих лет ее тело ей не принадлежало. Другие разрушили его. Изранили. Запятнали.

Жаклин не хотела это исправлять. Она хотела добить его по-своему. Она хотела закончить работу, которую они начали, но на собственных чертовых условиях.

Она начала с выпивки. Она знала, что Орион винила в этом Эйприл, но это было не из-за Эйприл. Дело было даже не в производителях спиртного. Даже не в ее плохой генетике. Дело было в том, что ей это нравилось. Но только не похмелье, конечно. Оно стало хуже и совсем не таким, как она помнила из ранней молодости. Похмелье, в конце концов, привело ее к травке. Она была лучше алкоголя. Ее было легко достать, быстро позвонив одному из самых состоятельных друзей Эйприл.

От того, как все изменилось, ей хотелось рассмеяться. На первый взгляд этот мир выглядел точно так же. Ее можно было бы одурачить, но если бы она присмотрелась повнимательнее, то увидела бы, как много вещей было упущено. Как она была потеряна. Это было слишком комично, еще один повод для смеха.

Травка была хороша.

Эйприл была права. Еда становилась вкуснее. Фильмы были смешнее — черт возьми, абсолютно все фильмы. Она не могла поверить, сколько их наснимали, и как хорош стал кинематограф. На травке жизнь была легче, ее проблемы рассеялись. В конце концов, кайф больше не был таким уж особенным, и Жаклин отправилась на поиски чего-то другого, чего-то более сильного.

Конечно, это стало сложнее, так как у нее не было связей. Но это было не так уж и трудно. Приятель Эйприл по травке привел ее к своему знакомому по кокаину, и так далее, и так далее, и она с легкостью растворилась в подземном мире. Наверное, слишком легко. Она чувствовала себя комфортно среди дикарей и дегенератов. Они никогда к ней не приставали, они были слишком обдолбанными большую часть времени, чтобы попытаться это сделать, и она чувствовала себя как дома в их мире игнорируемых проблем и искусственных решений. С преступниками, наркоманами, ходячими мертвецами она чувствовала себя живой.