До войны я машинально запоминал всех, кого привелось лечить, — их лица, выражение глаз, ну и, понятно, особенности недуга, — делал для себя и своих коллег те или иные полезные выводы из каждой проведенной операции. На фронте летом 1941-го это было физически невозможно. Советские военные медики трудились тогда поистине не переводя дыхания. Никто не помышлял о собственной безопасности, действуя в зоне огня, под бесчисленными бомбежками, не вспоминал о застарелых болячках, не обращал внимания на неустроенность быта да и просто на изнеможение от непрерывного труда, требовавшего высокого напряжения духовных и физических сил, — двух-трехчасовой сон в сутки был для большинства из нас неписаной нормой, нарушавшейся лишь изредка. Но медики с этим не могли считаться и не считались. Наше святое дело, такое нужное в ту пору миллионам советских людей, поглощало нас с головой, отметая все стороннее, казавшееся мелким.

То было время самых суровых испытаний, которым подверглась наша великая Родина и с нею каждый советский человек, его честь и мужество, выдержка и воля, его отношение к своим близким и к памяти предков, ко всему своему народу. Подобных испытаний по масштабам и глубине, по накалу не ведала ни одна страна на земле.

Мы уже немало знали до того о чудовищных преступлениях гитлеровцев в оккупированных ими странах Западной Европы. Вероломное нападение фашистских захватчиков на нашу страну свидетельствовало также, что нам противостоит безмерно подлый и коварный враг, что он весьма силен и опытен в военном деле и что борьба против него — борьба не на жизнь, а на смерть — началась в неблагоприятных для нас условиях. Однако понимание этих фактов не ввергло советских людей в трепет, застилающий совесть и разум, напротив — отозвалось в миллионах сердец гневной решимостью одолеть захватчиков. Фашистские танковые армады, нередко в ту пору разрывавшие линии обороны наших войск, сумели местами вклиниться далеко в глубь советской территории. Но они не смогли добиться главного, чего ждала от них гитлеровская камарилья, — парализовать нашу волю к сопротивлению.

Несокрушимость советского строя давала себя знать во многом с первых же дней войны, сколь бедственно эти дни ни сложились. Именно в ту грозную пору мы, например, услышали от раненых пограничников о подвиге в бою у села Скоморохова, на участке расположения нашей дивизии, горстки бойцов с 13-й пограничной заставы под командой лейтенанта А. В. Лопатина. Одиннадцать дней и ночей отбивали эти герои натиск многократно превосходивших по численности сил неприятеля, препятствуя его продвижению в важном направлении. Благодаря той же устной фронтовой почте мы задолго до сообщения Совинформбюро узнали также о высоком мужестве защитников Перемышля. Немецко-фашистские войска в первый же день войны овладели этим пограничным городом. Но назавтра их выбили пограничники при поддержке вооруженных отрядов трудящихся. Получив подкрепление, защитники Перемышля целую неделю удерживали город, оставив его 30 июня лишь по приказу командования.

И я рад сказать без тени преувеличения, что для меня и моих товарищей по Юго-Западному фронту первой зарницей нашей победы над фашистской Германией остается поныне сражение в районе Луцк — Броды — Ровно. То было, по определению советских военных историков, самое крупное в первый период войны танковое сражение, когда войска фронта не только на целую неделю задержали противника на этом направлении и нанесли ему большие потери, но и сорвали замысел врага по окружению всех сил фронта на Львовском выступе.

Отсюда, разумеется, не следовало, что самое трудное и опасное для нас уже осталось позади. Как писал впоследствии Маршал Советского Союза Г. К. Жуков, характеризуя сентябрьский период 1941 года, «противник, произведя перегруппировку своих сил на московское направление, превосходил все три наших фронта, вместе взятых, по численности войск — в 1,4 раза, по танкам — в 1,7, по орудиям и минометам — в 1,8 и по самолетам — в 2 раза»[1]. Превосходство это носило преходящий характер, было вполне преодолимо для нас в потенции, что целиком подтвердилось позже, но для этого требовалось предельное напряжение сил на фронте и в тылу, время и еще раз время, добываемое в горниле битв.

Все это, естественно, отзывалось так или иначе на развитии военных событий, и в том числе на решении такой первостепенной задачи боевых действий, как их медицинское обеспечение.

Вглядываясь теперь сквозь даль времени, в последние дни июня и начало июля 1941 года, я мысленно вижу прежде всего фронтовые пути-дороги, множество разных дорог — шоссейных, грейдерных, проселочных, то широких, то узких, с воронками от авиабомб и снарядов по сторонам, а иногда и на самих дорогах. Днем и ночью неслись по ним грузовики с разным войсковым имуществом, катили орудия на конной тяге, не раз я видел даже тачанки. Иногда шли воинские части, либо подразделения — то выведенные из боя, то вырвавшиеся из окружения. Бойцы шли при оружии, усталые, угрюмые, не очень ровным строем, но все же строем. Ехали, раскачиваясь, длинные повозки, груженные домашним скарбом, с детишками наверху, брели беженцы с котомками за спиной, кто-то вел велосипед, обвешанный узлами со всяким добром, за другими тянулись коровы, козы. Словом, то были дороги отступления. А в не очень большом отдалении громыхала линия фронта.

Горько было глядеть на эти пути-дороги, горько, но не безнадежно. Наши войска не были разбиты в жестоких боях, не считали себя таковыми и имели на то право, сколь бы тяжко ни приходилось им в те дни. Они отступали, упорно и обдуманно обороняясь. И отходили, как правило, по приказу командования, то есть с трезвым учетом плюсов и минусов, в порядке осуществления определенных маневров. И их мужественное самообладание, способность сохранять присутствие духа и в наиболее критических ситуациях находили одно из наглядных воплощений в организованности медицинского обеспечения боевых действий.

Медицинские учреждения двигались вместе с войсками. На полуторках везли свернутые палатки, комплекты медицинского оснащения, носилки, ящики с инструментами, лекарствами, перевязочными материалами. Отдельно везли раненых, получивших первую помощь.

В условиях маневренных боевых действий, которые вели тогда войска Юго-Западного фронта, обстановка менялась часто и быстро. Но какой бы огненный шквал ни поднимался кругом, о раненых мы не забывали. Выносить их с поля боя было законом для нас. О защитниках Родины, пострадавших на поле брани, медики заботились прежде всего, порой жертвуя собой ради их спасения.

Так поступил, например, Василий Крошеница, санитар дивизионного медицинского пункта, в котором я служил в начале войны. То был обаятельный человек, высокий, крепкий, лет 26—27 (потому, к сожалению, не знаю его отчества), с горячими черными глазами. Он был отважен, любил людей и делал свое благородное и опасное дело мастерски. Помню, как удивительно бережно и осторожно переносил он раненых с носилок на операционный стол. Нетрудно понять, что почувствовал этот богатырь с сердцем ребенка, когда увидел, что к медицинским палаткам, где находилось около 100 раненых, устремился фашистский танк, прорвавшийся через линию обороны наших войск. В эту минуту из палатки выходила за водой хирургическая сестра. Увидев приближающийся фашистский танк, она в ужасе закричала. Встревоженный, я выбежал за ней и тут увидел Крошеницу с гранатой в руке. Впившись глазами в черное чудовище с белыми крестами на боках, он бросился на землю и быстро пополз ему навстречу. Через несколько секунд раздался взрыв, и танк загорелся.

Мы кинулись к Василию Крошенице. Израненного и контуженного, отнесли героя в медицинскую палатку, сделали все, что только могли, для его спасения. Но все было тщетно: он умер, не приходя в сознание.

Василий Крошеница остался навсегда в нашей памяти таким, каким жил, — прекрасным человеком, достойным сыном своей великой социалистической Родины.