С того времени никаких претензий к пищеблоку госпиталя ни у кого не было.

В начале 1944 года один из работников вещевого отделения нашего госпиталя, молодой солдат лет 23 по имени Николай, или Коля-Николай, как называли его чаще, поскольку юношеская пригожесть сочеталась в нем с хмуростью бывалого бойца, подал рапорт по команде об отчислении из госпиталя и направлении для продолжения солдатской службы в действующие войска. Такого рода рапорты были редки в нашем специализированном и не очень молодом коллективе; если они и появлялись, то от юных медицинских сестриц, недавно приехавших из глубокого тыла и мечтающих о спасении раненых в пламени сражений. Случай с Николаем был совсем другим, его самого уже спасали подобным образом. Будучи вторым номером в пулеметном расчете, он оказался в бою контуженным разрывом снаряда. Лечение не избавило его от сильного заикания, возникшего вследствие этой контузии, он был признан ограниченно годным к воинской службе и в таком качестве попал к нам.

Конечно, вещевое отделение даже в крупном военном госпитале было не самым желанным местом для молодого человека в годы Великой Отечественной войны. Но если на передний край пока не пускают, отчего же не поработать здесь? Дело полезное и со своим ореолом: одеваешь, обуваешь не кого-нибудь, а заслуженных воинов, проливших свою кровь в боях за Родину. Николай, однако ж, пропускал мимо ушей все резоны, упрямо добиваясь лишь одного — возвращения в действующую армию. Это отнюдь не способствовало его добрым отношениям с непосредственным начальником, ветераном интендантской службы, несколько ворчливым по натуре, что еще более распаляло Колю-Николая.

В таком вот состоянии и объявился он у начальника госпиталя. Полагая, что ему следует все же «отдышаться» от контузии еще некоторое время, как рекомендовали врачи, я сказал:

— Придется снова комиссоваться, уважаемый. Но не уверен, что допустят на комиссию[11] раньше положенного срока. Может, погодим малость?..

Как он покраснел, чуть не вспыхнул малиновым пламенем! И объявил категорично, заикаясь больше обычного:

— Не могу годить, товарищ военврач 2-го ранга. Считать тапочки в кладовке — не по мне. Мое дело — воевать за Родину. — А в заключение отчеканил: — Совесть у меня есть!..

И комиссия в конечном счете вняла доводам Коли-Николая, разумеется, после того, как он был тщательно осмотрен и обследован. Примерно через месяц получили от него фронтовой треугольничек, из которого явствовало, что он жив, здоров, воюет, как должно, чего и нам желает. Отбыв вскоре из Смоленска, я остался в неведении о дальнейшей судьбе этого молодого человека, но верится, что все у него шло на лад, он того заслужил.

А заключительные слова Коли-Николая, его, так сказать, девиз, поныне звучат в моем сознании, словно только что услышанные. Они запомнились основательно не оттого, что были тогда необычайны и удивительны, напротив: мысль, изложенная в них, владела миллионами сердец, была злободневна, пожалуй, как никогда, и составляла одну из коренных примет того времени. Молодой солдат лишь выразил эту мысль весьма красноречиво и подтвердил ее делом. Никто ведь не побуждал его к быстрому возвращению на передний край, наоборот, все его оберегали от этого, исходя из медицинских соображений. Но важнее рекомендаций медиков, правильность которых он подвергал сомнению, и превыше инстинкта самосохранения было для него веление Совести. Он уже чувствовал в себе достаточно сил, чтобы продолжать борьбу за полную победу с оружием в руках, и считал недостойным себя не делать наиболее нужного на войне. Ход его мыслей разделяло в то время подавляющее большинство соотечественников.

Начало года ознаменовалось для меня большим событием. Я был принят в члены ВКП(б). Должен признаться, что в глубине души я считал себя коммунистом еще с рабфаковских лет, когда решил, что все требования, предъявляемые нашей партией к своим сынам и дочерям, равно обязательны и для меня, и соответственно учился, работал, жил. То, что давнее мое желание отныне воплотилось в жизнь, я принят в ряды единомышленников-коммунистов, и не где-нибудь, а во фронтовом госпитале, было для меня, врача, почетно, и я по сей день в душе горжусь этим.

Разумеется, не каждый фронтовик клялся своей совестью во весь голос, для этого нужны были исключительные обстоятельства, особый настрой. Зато почти каждый стремился поступать по совести во всем, что касалось интересов отечества, и в большом и в малом. Это окрыляло людей, шло на пользу общему делу.

Скажем, ничто не обязывало эвакогоспиталь № 3829 на протяжении длительного времени оказывать постоянную помощь эвакогоспиталю № 1502, нашему соседу по зданию Смоленского пединститута, как и медикам этого госпиталя необязательно было помогать нам. Это не было предусмотрено никакими воинскими уставами, не оговорено приказами и вообще вроде бы не соответствовало армейскому порядку в буквальном его понимании: всякий воинский госпиталь, со своим командным и прочим составом, имуществом, наконец, бюджетом, представляет собою самостоятельную административную единицу, обладающую всем нужным для выполнения своих четко очерченных функций и несущую за это всю полноту ответственности. У нас не было давно сложившихся добрых отношений, мы только что случайно оказались рядом друг с другом. Тем не менее как только выявилась надобность в нашем и в их содействии, оно не заставило себя ждать.

Сосед перебазировался на день позже нас. В городе тогда еще не было электрического освещения. А у нас исправно функционировал движок. Естественно, тотчас сделали проводку в другое крыло здания. Помогли затем в оборудовании санитарного пропускника, дезинфекционной камеры и кое в чем ином, нужном позарез. Поскольку наш коллектив оказался лучше оснащенным для всяких ремонтно-строительных поделок и более распорядительным, сноровистым в этом отношении, чем соседский, первое время нам пришлось жить, так сказать, по меньшей мере на полтора дома. Они, в свою очередь, оказывали эвакогоспиталю № 3829 консультативную помощь. Понятно, ни мы, ни они не обращались за разрешением к начальству и не прибегали к особым уведомлениям задним числом, которые, собственно, были ни к чему, раз дело сделано.

Плодотворные контакты установились между нами и в наиболее важном — в повседневной борьбе с последствиями ранений, со всяческими недугами, порожденными войной. Эвакогоспиталь № 1502 специализировался главным образом в нейрохирургической области, которой мы касались лишь отчасти, как сопутствовавшей при лечении множественных, так называемых комбинированных ранений. Но хватало у нас и общих медицинских забот.

Однажды, осматривая приемно-сортировочное отделение, в котором рядом обслуживались раненые из госпиталя № 1502, я невольно заметил, что их сортировка велась несколько сумбурно, без той педантичности, которая нужна для своевременного анализа всех сложных и тревожащих признаков опасных ранений. Прямо указывать на это ведущему хирургу соседнего госпиталя М. Ю. Новикову, крупному специалисту, значительно старше меня возрастом, конечно, не стоило. Но поскольку наши отделения были рядом, то я как бы мимоходом попросил его заглянуть в наше приемно-сортировочное отделение для того, чтобы посоветоваться по ряду организационных вопросов.

Назавтра, после обеда, Михаил Юрьевич с места в карьер появился у меня и сказал:

— Слышал, Савогина у вас молодец, виртуозно проводит сортировку, ни одного раненого с осложнениями не упустит.

Присутствовавший тут же Ю. С. Мироненко, ведущий хирург эвакогоспиталя № 3829, тотчас отозвался с присущей ему ироничностью:

— Да, наша Зоя Васильевна знает свое дело. Но надо было вложить много труда и душу, чтобы из молодого врача вырастить такого работника. Не хотите ли посему, дорогой соседушка, переманить ее к себе?..

— Что вы, Юрий Семенович, — улыбнулся натянуто Новиков, — я хотел бы только попросить, чтобы она несколько раз поработала с нашим врачом.