По инициативе профессора Александра Николаевича Бакулева в одном из корпусов 1-й Градской больницы еще вначале войны был создан нейрохирургический эвакогоспиталь № 5012 для раненных в череп и позвоночник. Александр Николаевич стал научным руководителем этого госпиталя, а ведущим хирургом — ученица профессора С. И. Спасокукоцкого А. М. Джавадян.

Работа здесь, как и в других больницах и госпиталях, была напряженной. Все находились на казарменном положении и только изредка получали увольнительную в город. Это считалось праздником.

Под руководством профессора А. Н. Бакулева и А. М. Гринштейна врачи проводили сложные нейрохирургические операции. Они научились обследовать и оперировать раненных в череп, позвоночник, периферические нервные стволы. И всюду как-то само собой, исходя из общих гуманистических устремлений, одинакового понимания долга перед ранеными, перед народом, развивались эффективные товарищеские взаимосвязи, содействующие прогрессу медицинской службы на фронтах.

Трудолюбие и совестливость наших военных медиков, иными словами, высокая их порядочность в наиболее полном и точном своем понимании — советском, социалистическом — находила на войне множество различных выражений. Все они в конечном счете сводились к сердечной заботе о людях, которые защищали Родину, готовности помогать им, не щадя себя.

В зените боев, завершившихся освобождением Орши и Витебска, превращенных нацистами в крупнейшие узлы обороны на западе и северо-западе, поступление раненых в наш госпиталь, крупнейший в Смоленске, настолько увеличилось, что мы стали опасаться нехватки крови для переливания ее раненым. Для них это было вопросом жизни и смерти. Обратились за помощью к населению. На стенах домов и столбах для линий электросети появились объявления от имени начальника гарнизона Смоленска, высшего военного начальника в прифронтовом городе. Они приглашали «всех желающих помочь госпиталю в спасении жизни раненых прийти в здание пединститута и отдать для них небольшое количество своей крови». Желающих обнаружилось предостаточно.

Были среди них люди средних лет, была молодежь, главным образом девушки. Все работали, некоторые успевали одновременно учиться, кое-кто уже бывал донором, большинство оказалось в этом качестве впервые. Но лица всех их и без слов говорили о том, сколь рады они помочь воинам-героям. Особенно ярко проявлялось это чувство у тех, чья кровь непосредственно переливалась раненым, а не в колбы и ампулы для сохранения. Помню, какими тревожными глазами всматривалась женщина средних лет, работавшая в школе, в бледное, усталое лицо остриженного молодого бойца, которому переливали ее кровь. Он легкая неподвижно на койке, с загипсованной выше колена ногой. Его глаза были закрыты. Жизнь, казалось, еле-еле теплилась в нем. После окончания недолгой процедуры донор тихо спросила у медицинской сестры Лидии Тупициной, спросила больше с тревогой, чем с надеждой:

— А ему станет лучше?

— Еще как! — ответила Лидия. — Знаете, что за чудесная сила — кровь, подаренная хорошим человеком!..

И врач, присутствовавший тут, подтвердил это от души, может и погрешив малость против медицины, но не против правды жизни.

Подобно олицетворению самой Совести появились у нас в те горячие месяцы пригожие московские девушки, недавние школьницы. После 8-го и 9-го классов средней школы они прошли краткосрочные курсы по оказанию первой помощи раненым при Обществе Красного Креста. Это добровольное общество командировало их на работу к нам по нашей просьбе на смену медицинским сестрам, ушедшим за первую четверть 1944-го по болезни и по семейным обстоятельствам.

Однако, узнав, что им предстоит однообразная госпитальная работа, а не подвиги на поле боя, эти девушки загрустили, они были огорчены до слез, кто-то даже собирался писать в Москву. Все это пронеслось как мимолетная тучка. Сознание необходимости того дела, которое ждут от них, через день-два поставило все на место. На ходу они освоили нелегкое искусство ухода за тяжелоранеными, включая внутривенные вливания, обтирания, чему их учили опытнейшие палатные сестры, и вскоре стали, как шутили в палатах, «дважды любимыми» для раненых — и за качество медицинских забот, и за сердечность обхождения с больными. А несколько девушек из этой «московской прививки», среди них Марину Андрееву и Валерию Степанову, закрепили за операционно-перевязочным блоком как способных операционных сестер.

Мне доводилось тогда, как командиру части, подписывать служебные характеристики подчиненным при награждениях, переводе на другую работу и т. д. И не раз, помнится, меня так и подмывало включать в них упоминание о советском патриотизме этих товарищей как обобщающем определении их высоких нравственных и политических качеств. Но это противоречило стандарту, и я, говоря словами поэта, наступал на горло собственной песне. Между тем в нашем госпитальном народе такое определение, как патриотизм, было в ходу. Это была высшая аттестация для всех, от нянечек до наших руководителей, к которым мы относились с большим уважением. Такое уважение вызывал у нас и начальник Главного военно-санитарного управления Красной Армии генерал-полковник медицинской службы Ефим Иванович Смирнов.

Он побывал в эвакогоспитале № 3829 через несколько недель после перебазирования в Смоленск. К приезду его мы, конечно, готовились, испытывая больше живой интерес к нему как неординарной личности, о которой давно были наслышаны, чем тревогу перед взыскательной проверкой, каковую положено учинять высокому начальству. Проверка, конечно, была. Но она не носила формального характера, и был в ней добрый, окрыляющий дух сотоварищества.

Приехав к нам рано утром, генерал-полковник принял мой рапорт, поздоровался и сказал:

— Покажите-ка госпиталь. Чем богаты?

Пошли в обход. Начали с цокольного этажа, где размещалось приемно-сортировочное отделение. Несмотря на то что здание внешне выглядело неказисто, внутри было много воздуха, светло, тепло, чисто, имелись необходимые приспособления для ухода за ранеными и питания. Одно за другим осмотрели все хирургические отделения, где тоже был должный порядок. Потом побывали в операционно-перевязочных блоках, лечебно-диагностических кабинетах. И всюду — разговоры с разными людьми: военными врачами и медицинскими сестрами, санитарами и особенно с ранеными. Именно разговоры, а не просто вопросы-ответы. Они были конкретны и по делу, касались и общей обстановки в госпитале, и методов лечения, и качества ухода со стороны медицинских сестер, санитаров. Мне было отрадно слышать, как раненые хорошо отзывались о тех, «то бережно переносит их на перевязки в операционные и перевязочные, о лечащих врачах, кто «спасает от смерти», как сказал раненый в летах. А Ефим Иванович, гляжу, никак не реагирует; сперва я даже обиделся, потом улыбнулся, понял, что для него такое подразумевается само собой, иначе и не может быть, и мысленно согласился с ним.

А он все спрашивал да отвечал, соглашался или не соглашался, объясняя почему, с тем, например, можно ли уменьшить срок лечения после такой-то операции. И все без тени снисходительности, с уважением к собеседнику и с сознанием собственного веса, словом, беседы шли на равных. Завершились они таким же по тональности, но более насыщенным в деловом отношении собеседованием с руководящим составом госпиталя. Положительно оценив в общих чертах работу госпиталя, Ефим Иванович Смирнов отметил некоторые слабые ее места, а главное, характеризовал дальнейшее направление деятельности всей медицинской службы, дал лаконичные, но емкие советы на ближайшее будущее. Говорил он с глубоким пониманием военной медицины того времени, эмоционально и доброжелательно. На следующий день на утренней конференции после сообщения дежурного врача и выступления ведущего хирурга я изложил замечания и советы начальника Главного военно-санитарного управления, которые были учтены.

Встреча с Е. И. Смирновым запомнилась всем нам и содействовала дальнейшему совершенствованию дела.

Александр Васильевич Кулагин, заместитель по политчасти, поведал мне в те дни о таком разговоре между ранеными, который произошел в его присутствии в третьей палате.